– Останься тут, – говорит Тибо. Он дергает за поводок. Изысканный труп опускается на тротуар в углу и становится недвижен, как изваяние.

Охранники «Рекса» обыскивают их, неумело допрашивают и впускают туда, где господствуют шум, тепло и ароматы выпивки, грязи и пота. Наклонный пол просторного зала усеивают пеньки, оставшиеся от сидений. Люди танцуют. Женщины и мужчины смотрят на огромный экран, заняв места на балконе размером с половину этажа. На экране мелькают черно-белые обрывки сцен. Кто-то в будке киномеханика составляет последовательность из кусочков пленки, хватая и засовывая в проектор сантиметровые обрывки то одной, то другой киноленты. Мелодрамы, старые немые фильмы, концерты, новости, документальная съемка.

«Сюрреализм настигает каждого из нас», – думает Тибо.

Он снимает кепку и отряхивает испорченную пижаму. Никто не обращает внимания на его одежду: здесь опасно упоминать о том, с какой организацией он связан, но даже самые ревностные сторонники «Свободной Франции» не запретили бы использование такого могущественного артефакта, будь он сюрреалистическим или нет. По углам сидят незнакомцы в эффектных довоенных нарядах. Чернокожая женщина с нетерпеливым видом играет в шахматы сама с собой. Шаги танцоров поднимают пыль.

Потрепанные униформы «Свободной Франции», грязная рабочая одежда других партизан – хватает подсказок, чтобы Тибо понимал, видит ли перед собой человека из «Свободных стрелков и французских партизан» или «Группы Манушяна», «Братства Норт-Дам», «Еврейской армии», «Участников освобождения». Этот худощавый интеллектуал – наверное, из «Группы “Музея человека”»; или разведчик из Жеводанского общества, легендарного центра сопротивления, расположенного в лозерском санатории[38]. Здесь могли найтись даже безрассудные правые, верные вишистам антинацисты. «Не поддающиеся вишизму», – мысленно поименовал их Тибо. Эпитет из будущего. Но из «Руки с пером» тут никого нет.

Эти улицы будут бомбить. Может быть, по ним пройдется еще одна сердитая скульптура или их затянут в Ад злые демоны. До той поры, до самого конца света, здесь будут выпивка и танцы, самогон и грубые коктейли из остатков достойного алкоголя. За барной стойкой пришпилены десятки долговых расписок: поди разбери, какую ценность теперь имеют деньги. На стенах плакаты, воспоминания о победах сопротивленцев. Остатки свастики сохранили, чтобы над ними можно было снова и снова надругаться.

– Смотри на экран, – говорит Сэм.

– Нас не должно здесь быть, – упорствует Тибо.

– Значит, будем действовать быстро. Нам надо узнать, что там. Или у тебя есть еще проектор, который можно использовать?

Она бежит к лестнице. Тибо смотрит на экран поверх голов танцующих. Через минуту изображение дергается и светлеет. Он представляет себе, как Сэм отпихнула человека на посту в будке киномеханика. Приставила ему пистолет к голове. Теперь в проектор больше не пихают куски старых кинолент.

Экран темнеет, потом светлеет.

Теперь он показывает разбросанные в небе аэропланы, и с танцами они как-то не стыкуются. Какой-то тусклый силуэт посреди большого помещения. Солнечный свет льется через большое окно. Скачок – и Тибо видит коридор. Изображение с трудом удается рассмотреть, потому что пленка сильно пострадала от огня. Пустая комната. И тут же, без перехода, в комнате кто-то появляется. Мужчина в пальто, вместо головы у него безглазая шахматная доска.

В «Рексе» по-прежнему звучит неистовый джаз.

Фигура на экране – может, это человек, который держит перед лицом шахматную доску? Вон, даже рука в нижней части доски видна, и все-таки его неподвижность кажется противоестественной. «Это маниф», – понимает молодой партизан.

Звука нет. Человек-с-шахматной-доской покрывается дырами от пуль. Тибо вскрикивает.

Маниф продолжает стоять, но его пальто и пиджак теперь в крови. Кровь капает с доски, заменяющей ему лицо.

Музыка стихает. Люди глядят на экран. Теперь они видят другую комнату, рассеченную солнечными лучами, в которых плавает пыль, и солдата в униформе Вермахта, который медленно отворачивается от камеры.

Фигура в белом халате входит в кадр и толкает солдата. Движутся механизмы. На стене висит распятие. Солдат продолжает поворачиваться, а когда его черты должны стать видимыми, происходит плавный переход – и он опять оказывается спиной к зрителям, и продолжает вращаться, и его лицо по-прежнему скрыто.

– Это же Безымянный солдат! – слышится в тихом зале женский голос. – Я видела его однажды…

Безликий немецкий офицер в грязной униформе ходит по городу, разбрасывая монеты, на которых написаны лозунги, способные вскружить головы немецким бойцам. Монеты с мятежной чеканкой. Маниф разжигает ренегатство. А теперь они смотрят на экран и видят его стоящим на платформе. Он по-прежнему смотрит в сторону. Никто никогда не увидит его лица. На его шее петля.

Люк открывается, солдат падает, раздается ужасный хруст. Толпа вскрикивает.

Труп покачивается. Даже после смерти маниф никогда не поворачивается лицом к камере.

Зрители встают. На экране теперь какой-то священник, не Алеш. Мелькает темное помещение, на миг в кадре появляется нечто огромное.

– Это Дранси, – говорит кто-то.

Массивное, сложное существо привязано за многие части. На одном конце секционного стола – швейная машинка, на другом – зонтик. Между ними мерцающий черно-белый изысканный труп. Третий из увиденных Тибо. Его голова – огромный паук, который дергает лапками над телом хорошо одетого джентльмена. Его ноги – амфоры. Маниф опутан проводами.

Появляются двое в передниках и хирургических масках. Они тащат шлифовальный станок и бензопилу.

– Нет, – говорит Тибо, но он не может через экран отправить приказ назад во времени.

Мужчины беззвучно запускают инструменты. Изысканный труп смотрит собранными в кучку глазами. Его лицо-паук пытается убежать. Что бы его ни держало, держит оно хорошо. Орудия убийства идут в ход.

Зрители в зале «Рекса» кричат. Пилы касаются мест, где компоненты существа стыкуются друг с другом. Взлетают брызги чего-то слишком бледного и густого для крови. Они распиливают манифа на части.

Вивисекторы трудятся над невероятным телом. Изысканный труп заращивает раны, испуская облака опилок или клочки ваты, но его мучители лишь начинают резать быстрее, чтобы одолеть непокорную сюрреалистическую материю. Пилы вгрызаются в плоть.

И вот изысканный труп превращается в ничто. В три банальности. В останки. Жизни в них нет.