Был среди мужиков Митя Огранов, он чувствовал необычайное возбуждение перед переменой в своей жизни. Он так устроен, во всякую пору устремлен к перемене в себе ли самом, в отношении ли к миру. И, коль скоро она долго не случалась, ему делалось скучно. Все же в нынешнем его устремлении было, пожалуй, больше рассудочности; она шла от необходимости поменять в себе: до сих пор Митя пребывал как бы во сне, редко заглядывал в мастерскую, а все из-за того портрета; уж сколько раз говорил Гребешкову: «Забери!..» Но тот только усмехался и как-то не по-хорошему, точно бы понимал про силу, которая угнетающе действовала на Митю. Да и на него ли одного? Даже те, кто прежде любил заходить в бывшую кузницу, чтобы распить в тиши, без бабьего подгляда, бутылочку, а потом всласть поговорить за жизнь, перестали появляться, а на смущенное, Митино: «Вы что, совсем забыли меня?..» — не отвечали, отводили глаза. Если бы не Анюта, добрая и ласковая, как бы даже понимающая про Митину колготу, было бы вовсе плохо. Но то и ладно, что она рядом с ним, отчего Митя мало-помалу начал забывать про прежние хождения во вдовы и смотрел на Анюту с нежностью, а то и слово доброе говорил про «Анютины глазки», дивно расцветающие в летнюю пору да про то, как много в них несвычного с холодным, чужеватым миром, и она слушала, и у нее сладко ныло сердце, и она долго сидела в легком, не стесняющем недвижении и слушала его, такого несвычного с понятным ей миром поселья.

Не сказать, чтобы вдовы сразу смирились с угасанием Митиного к ним интереса. Бывало, и поругивали, но, когда и до самой отчаянной и давно махнувшей на себя рукой дошло, что случилось с Митей, они смирились: уж больно тихой и ласковой, никому не в досаду, была Анюта, она как бы вся состояла из покорности, несуетливости, необращенности к дурным мыслям, так что обидеть ее хотя бы и словом считалось за грех. Но и то верно, что умела она управляться с хозйством, а у нее коровенка и парочка коз, и делала это не в пример многим весело, себе в удовольствие. И внешне Анюта отличалась от вдов, хотя и в ней иной раз примечалось скорбное, угасающее, от нелегкой бабьей судьбы, только не было тут ничего от обиды, что все так паскудно сложилось, и муженек ее, царствие ему небесное! — днями не просыхал и едва ли помнил про родимое подворье даже и в пору трезвости, не вызывал в Анютиной душе раздражения при воспоминании о нем, а только жалость, что нескладно у него все вышло и отыскал болезного в городском кабаке варначий нож. «Господи! — говорила она смиренно. — Не дай душе его погибнуть, прими с миром».

— Ну что, поедем на новое место? — спросил у Анюты пребывающий в легком замешательстве от решимости мужиков, проявивших удивительное единодушие, Митя Огранов.

— А почему бы и нет?.. — сказала Анюта, а помедлив, добавила с робостью: — Я, как ниточка за иголкой, потянусь за тобой. Так и знай!

В этом, начиненном решимостью: «Так и знай!..» было что-то далекое от Анютиного нрава, и Митя смутился, сладкая волна нежности к женщине разлилась по его телу, он привлек ее к себе, обнял, сказал дрогнувшим голосом:

— А я как все…

Время подвигалось к полуночи, луна сияла, и совсем рядом, у самых ног их, плескалось море.

Анюта не хотела идти в мастерскую, но на Митю напало упрямство.

— Нет, мы пойдем, — сказал он. — Мне надо там кое с кем рассчитаться.

И она не стала перечить: надо, значит, надо…

А в мастерской было не топлено с неделю; Митя все жил у Анюты, почти не выходя из избы, и пребывал как бы в оцепенении, но это, скорее, не оцепенение, а нечто невесть к чему устремленное, что-то грустное, а вместе обещающее надежду, хотя и смутно и не в ближнем времени. В такую пору он забывал и про Анюту, и она, каким-то особенным чутьем угадывая про его душевное состояние, старалась не мешать, хотя и смущалась, наблюдая за ним, и пугалась, как бы злые духи не перетянули его на свою сторону. Она почему-то думала, что они уже давно задались такой целью и нередко управляют Митиной кистью, и тогда из-под руки его выходит что-то жуткое. Взять, к примеру, портрет, где он изобразил Гребешкова. Глянуть на него страшно, оторопь берет. А коль глянешь, то и ходишь целый день сама не своя. И потому Анюта, когда оказывалась в мастерской, старалась не смотреть на то место, где висел портрет. А висел он в углу, в затенье, и не сразу бросался в глаза. Но Анюта-то знала, что он там… там…и все вызыркивает чего-то, как бы даже утесняет дыхание.

Анюта осторожно прошла к камину, нащупала мелко расщипленные поленья, забросала ими остылый каменный под, чиркнула спичкой… Желтые смоляные поленья взялись ровным и сильным пламенем. Она хотела бы зажечь свечи, которые прихватила с собой, но Митя сказал:

— Зачем?.. Не надо.

Он ненадолго ушел в темный угол, что так пугал Анюту, вернулся, держа в руках портрет. Глаза у Мити блестели.

— Все, — сказал он, вынимая холст из рамы. — Покрасовался, и будет!

Смял холст, бросил его в огонь. Долго смотрел, как легкие язычки пламени, клубясь, скручивали холст. А когда тот догорел, и от него остался искряно-черный пепел, облегченно вздохнул. Но, может, это лишь показалось Анюте, и было это не облегчение, а что-то другое, уже не способное изугрюмить Митино сердце?

Он пододвинул к камину скобленную Анютиными руками до яркой, блестящей желтизны тонконожную скамейку, и они сели на нее, прижавшись друг к другу. Анюта ни о чем не спрашивала, хотя ее так и подмывало спросить, но она сдержала нечаянно вспыхнувшее в ней и не обронила ни слова. И он был благодарен ей за то, что она, сама не ведая про это, углядела в нем такое, о чем никто не догадывался, может, его душевную слабость, которая вдруг открывалась, и тогда он становился сам не свой, все в нем страгивалось с места и прежде радовавшее глаз отстранялось и уж не грело, и он думал, что никому не нужен в этом мире. «Что я для него? И что он для меня? — думал Митя. — Так, видимость одна, и сковырнуть ее ничего не стоит».

Странная благодарность. Чаще случается по-другому, человек не любит, когда кто-то открывает в душе его. Мите словно бы