— Чего дрожишь? — справился у напарника пивовар Калин — второй из ополченцев, которым жребий определил сегодня самые темные часы караула.

Марбир, сын главы славного рода Авгис и внук старейшины, тридцать лет бессменно говорившего от имени шести родов племени кеев на курултаях Восточного предела, лишь промолчал, поудобнее пристроив самострел.

Не надо думать о Калине, а то поневоле додумаешься до того, что парапет низкий и задремавший горожанин запросто может упасть вниз с высоты в восемь раз выше человеческого роста. Да пустой башкой об камни…

Лучше покумекаем о самостреле. Хороший самострел, работы еще мастеров сгинувшего Сарнагарасахала. Ложе из прочного самшита, дуга из хорошо прокованного закаленного железа, хитрый механизм с воротком, натягивающим жильную тетиву в палец толщиной с силой почти в три тысячи фунтов. Само собой, ему привычнее лук, но его верный «джай», купленный за двух жеребят у знаменитого мастера Гинта, сгорел вместе с кибиткой, когда шаркаанские псы налетели на родовое кочевье.

Так что приходится выходить в караул вот с этой штукой, которая сперва напоминала ему здоровенную мышеловку, какие горожане делают из палок и сухожилий для того, чтобы прожорливые грызуны не посягали на содержимое кладовок с купленным у тех же пастухов копченым и вяленым мясом. Не приставишь же стеречь копчености кошек или хорьков?

Ну да ничего, тяжелый и непривычный, арбалет тем не менее одним выстрелом выпускает шесть болтов, на двухстах шагах пробивающих при удаче степной панцирь.

Конечно, не «летучий огонь» чужаков и даже не эти новодельные граххары, выплевывающие на триста шагов вихрь свинцовых шариков. Они, кстати, в городе есть, и даже раз в два-три дня воевода гонит их, городских ополченцев и стражей, называемых чужим словом «гарнизон», обучаться пользованию этими чугунными трубами на колесах, окованными стальными полосами. Однако ж воевода Ронам больше полагается не на них, а на эти странные мешки с размолотым в пыль горючим камнем — их надо будет вытряхивать на головы штурмующих крепостные стены. Марбир однажды видел, как с грохотом и дымным пламенем взрывается эта черная пыль, если успеть кинуть в это облако факел. Правда, нужно еще умудриться остаться в живых…

— Ну-ну, холодно… Это степняку и холодно? — усмехнулся Калин между тем, и в темноте на миг блеснули его белые крепкие зубы — зубы человека, не знавшего весенних голодовок.

Марбир подавил мгновенно вспыхнувшую неприязнь — старую неприязнь пастуха к земледельцу и горожанину.

— А я думал, лошадники трусами не бывают… Врут, выходит! Надо же, холодно ему… Не боись, шаркааны далеко.

— Мы тоже так думали, — буркнул Марбир. — А теперь…

— А теперь в штаны от каждого шороха готовы наделать… — с притворным сожалением покачал головой Калин.

Он шумно принюхался.

— Вроде воняет чем-то?

— Той тухлятиной, которой ты ужинал, не иначе, — фыркнул Марбир.

— Да ладно, обделаться от страха не такой уж большой грех, — насмешливо покосился на него чужинец.

— Видать, с тобой не раз такое было… — Степняк чувствовал, что его несет, но остановиться было тяжело и с каждым мигом все труднее.

— И кого я, по-твоему, испугался? Не тебя ли случайно? Или шаркаанов твоих?

— Они такие же мои, как твои… Но ты даром языком мелешь. Шаркаанов, может, и надо бояться, но они и впрямь далеко. А вот кого другого… — Марбир многозначительно промолчал.

— А кого же? Жуков с сусликами?

— Древних демонов… Сейчас Злые Ночи, слышал про такие?

Но горожанину, как и следовало ожидать, ничего не говорили степные поверья. И в самом деле — оседлые землерои разучились слушать мир и не знают ничего о своих соседях, с которыми живут бок о бок веками…

— У… Древних демонов, гришь? — ухмыльнулся между тем Калин. — А ты их видал?

— Кто их видал, тот ничего уже не скажет, — зло бросил Марбир.

— А откуда ж известно, что они есть, ежели никто из живых их не видел? — с противной усмешкой в голосе осведомился пивовар.

— Видели, что от них оставалось, — нехотя пояснил лучник. — Иногда целые кочевья… Демоны раздирали их когтями, как степной леопард зайчонка!

— Я те так скажу, лошадник, — сплюнул в темноту землянин. — Не знаю там про нечисть и духов у вас в степи — там какого только дерьма нет… А я демонов видел два раза в жизни, когда по молодости браги крепко перебрал…

— Заткнись! — рявкнул, теряя терпение, Марбир.

— Что, это ты мне?! — взвизгнул вскипевший от такой беспардонности Калин, после чего осекся и начал испуганно озираться по сторонам. — Сам заткнись, дурак! — продолжил он уже на полтона тише.

Но и без этого Марбир почувствовал — рядом кто-то есть…

Ноздрей коснулся неприятный запах, и на секунду он подумал, что храбрившийся горожанин и впрямь обделался.

— Что за… — выкрикнул Калин.

Договорить он не успел. Что-то очень тяжелое обрушилось на черепичный навес, прикрывавший площадку башни, раздался треск, полетели обломки стропил.

В следующий миг нечто черное, чешуйчатое и воняющее мускусом и мертвечиной сбило Калина с ног, и он, рухнув в люк, покатился вниз по винтовой лестнице, оглашая ночь воплями. Марбир инстинктивно рухнул на каменный пол, что было несомненной удачей. Воздух над головой рассекла в диком прыжке точно такая же тварь — кочевник смог различить лишь длинную змеиную морду с оскаленными челюстями и острые когти на толстых лапах.

Мерзкое создание приземлилось на камни там, где он стоял пару мгновений назад, и вновь приготовилось к прыжку, который должен был бы стать смертельным для Марбира, если бы тот не надавил спусковую планку арбалета и все шесть болтов не вонзились в смердящую плоть.

Тварь, отлетев к парапету, издала отвратительный визг, словно кто-то резал тупым ножом исполинского поросенка, и завалилась на спину с костяным стуком, ясно показавшим, что кроме шерсти у нее есть панцирь.

Внизу довольно ухала тварь и кричал Калин. Кричал как испуганный, обезумевший зверь.

Миг, и Марбир уже вскочил на ноги и стремительно скатился по лестнице.

Взмах сабли, и бугристая вытянутая башка урода покатилась по доскам. Но помощь Калину была уже не нужна — тварь почти откусила нечастному голову.

Затем на лучника рухнула сломанная лестница, вышибая дух…

Капитан Роман Иванович Земсков проснулся и несколько секунд мучительно пытался сообразить, что его побеспокоило. Приснился ли ему какой-то жуткий сон, заболела неловко прижатая во сне рука, раненная пикой пять лет назад, или какой-то шум?

Он сел на койке, нашаривая ногами домашние тапочки.

Вот забавно, он привык к местным обычаям, привык есть недожаренную конину, привык носить местную одежду, выучил язык и не брезговал в степных командировках спать на вонючих кошмах в бедных юртах, при этом философски относясь, если с них на его одежду или волосы переселится какая-то мелкая фауна, которую затем придется выводить полынью и прочими травками.