На другой день они ехали на дрезине на соседний лагпункт, дрезина шла небыстро, местами кособочило так, что она вот-вот должна была свалиться. Сугробы искрились на солнце, тайга стояла веселая, зеленая, сосны уже стряхнули белые шапки и шарфы. Параллельно дороге тянулась просека-зимник для саней и машин. Где-то шпалы лежали неряшливой горой, где-то торчали из-под снега кучи гравия и песка. Они переезжали ручей по высокому деревянному мосту, рядом с ним был поставлен почти такой же мост – то ли дорогу хотели по нему пустить, но передумали, то ли для автомобилей строили. Горчаков с младшим лейтенантом долго еще оглядывались на чудо-мосты-близнецы. На одном из них еще работали люди. Мужик, везущий их на дрезине, тоже не знал, зачем здесь два моста.

Так они превратили в консервы, как шутил лейтенант, шесть медпунктов. Следующий был не на трассе, а километров двадцать в стороне, за ними выслали лошадь. Кляча была худая, еле тянула, и возница часто слезал с саней и шел рядом. То же делали и «консерваторы». Бухгалтер Николай Степанович оказался говоруном, рассказал Горчакову всю свою недолгую жизнь, все последние новости и анекдоты. Про Сталина не рассказывал, они вообще про него не говорили, похоже лейтенант относился к Усатому с уважением. Или страхом.

Они ехали часа четыре, замерзли и проголодались. Лагерь был женский.

– Одни бабы, – хмуро объяснил старшина, исполнявший обязанности начальника лагеря.

– А почему так далеко от трассы? – поинтересовался бухгалтер.

Старшина равнодушно пожал плечами, отпирая медпункт, потом выдал предположение:

– Чтоб кобели поменьше лазили!

Замок все не открывался, он подергал его, и оказалось, что он не заперт, а просто замерз. В медпункте все было растащено, не было ни инструментов, ни халатов, не говоря уже про лекарства. Даже весов и ростомера не было. Замерзший цветок на окне.

– А где же медпункт? – удивился лейтенант.

– А это что? – вопросом же ответил старшина и посмотрел на разбросанные бумажки и мусор. – Фельдшера не было, сестра была из бытовичек, уехала… Вы меня не спрашивайте, я не знаю. Начальник в оперотделе в Ермаково вторую неделю сидит, а меня тут спрашивают. Лес заставляют вывозить! Как я его вывезу? Кормов с марта не дают, в Ермаково сена целый склад, а у меня всего двенадцать рабочих лошадей осталось! И леса почти пятьсот кубов еще с прошлого года! На двадцать пять тысяч сто двадцать рублей! Это они подсчитали, приезжали так же вот! Не вывезешь, грозят, сам все возместишь!

– У вас женщины лес возят? – осторожно удивился бухгалтер Николай Степанович.

– И пилят, и возят… – старшина не понимал, в чем вопрос. – На лошадях и возят, на чем же?

Старшина хмуро замолчал и стал закуривать, но вдруг возмутился:

– Никто ничего не понимает, только орут! Сначала сказали – не будут лес вывозить, дороже выйдет! Потом кто-то умный нашелся, бабам, мол, делать нечего, пусть грузят и возят! План утвердили! Вот мы и возим до разъезда, а от разъезда кто этот лес повезет? Паровозы уже не ходят… – Он еще что-то посоображал и спросил, глядя на Горчакова: – Никого у вас знакомых нет на лесозаводе-то? Договорились бы по-хорошему, бумажки выправили… государство оплатило бы. Начальник постоянно так химичил. Ночевать-то останетесь? Оставайтесь, бабу приведу, хотите беленькую, хотите чернявую, али двух… Бабы голодные на это дело, уговаривать не будете!

Лопоухий лейтенант застыл от такого предложения, глянул на Горчакова, но тот уже поднялся.

– Дай нам коня получше да еды в дорогу, я поговорю в снабжении про твои дрова.

– Ну?! Точно, поговоришь?! И насчет сена! – старшина засуетился и побежал распоряжаться.

Отъехали, перекусили, лейтенант думал о чем-то, потом спросил:

– Будем составлять акт? – он давно уже признал Горчакова старшим в их комиссии.

– Не будем.

– Здесь воры!

– У нас везде воры…

– Отчета по этому лагерю не будет хватать! С нас спросят!

– Спросят – напишем, но думаю, не спросят.

Похожая ситуация была по всем лагерям. Везде был больший или меньший бардак – всем было понятно, что никто сюда уже не вернется, и в каком состоянии остаются медпункты и целые лазареты, тоже было неважно. Но страна жила по инструкциям, а инструкций – как консервировать никому не нужную дорогу и лагеря, куда девать оборудование, материалы и людей – не было. Их писали в Москве, без них не могли действовать на местах.

Медицинского оборудования и лекарств было запасено на несколько миллионов рублей. Вывозить их из заполярного Ермаково стоило денег и большого труда, а качество лекарств было плохое, в расчете на заключенных.

Горчаков с лейтенантом еще не закончили всей работы, когда пришло новое Постановление Совета министров. Это случилось двадцать шестого мая – через месяц после Постановления о консервации.

Консервацию прекращали.

Строительство Сталинской магистрали ликвидировалось совсем.

Все работы должны были быть остановлены, а материальные средства по возможности вывезены. Лейтенант позвонил в Управление, и их отозвали с трассы.

Ася встретила Горчакова упреками и даже мокрыми глазами, что его долго не было. Такого в их отношениях еще не случалось. В ней рос страх расставания. Уже совершенно ясно было, что Ермаково будет брошено. Школу закрыли, вывозили учебники и пособия, а само здание готовились разбирать. Директриса еще держала Асю на зарплате, но скоро это должно было закончиться. Надо было придумывать, что делать.

Горчакова снова будто заморозили, он только хмурился на ее упреки. Он рассчитывал на помощь Богданова, но ее могло и не быть, и тогда его могли перевести куда угодно. Он, как мог, оттягивал это дело, ожидая ее родов, и уже несколько раз настойчиво убеждал Асю сразу после рождения ребенка уехать в Москву.

В поселке перестали развозить уголь и воду, начались перебои с электричеством и процветало воровство. В Бакланихе во многие домики заселились амнистированные. Пропивали заработанное. Чаще это были обычные работяги, но встречались и громкие блатные компании, и Горчаков старался ночевать у своих.

В больнице все было по-прежнему – специалисты уезжали, ценное оборудование, рентгеновские и зубоврачебные аппараты вывезли в Игарку на машинах по льду Енисея. Богданова со всей хирургией перевели в Норильск. Терапия и инфекция еще работали. Больных было меньше, чем обычно. Главврач сидела на чемоданах – ждала вызова в Красноярск.

В лагере было то же самое – никто, ни бытовики, ни «пятьдесят восьмая», не хотел работать, приходили на объект, садились и закуривали. Чего-то ждали. Может быть, дальнейших послаблений? Политические опять вспомнили, что они сидят «ни за что».

Никто их не подгонял, не требовал работы, те, кто должен был подгонять, тоже ждали изменений в свой судьбе.

Горчаков ждал вызова от Богданова в Норильскую больницу. Чтобы не попасть на этап, куда-то совсем в другую сторону, он сходил в штабной барак и за триста рублей попросил, чтобы пристроили в Ермаково. Его назначили бригадиром в бригаду плотников. Он подобрал спокойных людей, все были расконвоированные, и они, не торопясь, строили нары в баржах, принадлежащих Строительству. На этих баржах собирались вывозить всю массу освобожденных.