Отослав девочек, Марина принялась за уборку.

Брезгливо вытирая стул, на котором сидел сыщик, она думала о том, что с этого дня неприкосновенность хутора нарушена, и как только приедет Леня, надо немедленно переезжать в город…

Когда девочки вернулись, в комнатах уже было чисто и ничто не напоминало о посещении полиции.

– Ах, какие свежие цветы! Смотрите, в чашечках еще дрожат капли! – сказала Марина, принимая от Мышки букет желтых болотных ирисов и по-осеннему блеклых васильков.

Через два дня Ефим отвез в город приезжего железнодорожника и солдата.

Перед их отъездом Марина долго думала, где устроить Ничипора Ивановича. Везти его на свою городскую квартиру было опасно, и она решила временно устроить его на явочной квартире вместе с железнодорожником, но Жук решительно запротестовал:

– Солдат теперь наш, он будет жить с нами. Кое в чем поможет нашей старухе, будет шить сапоги, хозяйство у нас общее, прокормимся!

Солдат ничего не имел против этого решения, и Ефиму пришлось отвозить его на квартиру Жука.

– Там у них все так прилично, куда там! – рассказывал дома Ефим. – Две комнатки с кухонькой, живут без квартирантов, чисто живут. Старуха ихняя, мать Конрада, видно, соскучилась за лето по своим хлопцам, все об Иоське спрашивала, чего долго не привозят. Ну и меня, конечным делом, накормила, напоила, Ничипору тоже обрадовалась. «Живите, – говорит, – живите! Мне сынок плохого человека не пришлет». Это она Жука, значит, сынком называет, а Иоську внучком. Да, сдружились наши хлопцы с солдатом. Иоська так от него ни на шаг не отходит, а как узнал, что солдат может сапожничать, таки совсем прилип. «Я, – говорит, – дядя Ничипор, помогать тебе буду, я папе помогал». Ну и, конечно, вцепился, чтобы столик отцовский взяли. Низенький такой столик, негодящий, весь ножом изрезанный. – Ефим развел руками и мягко улыбнулся: – Ничего не сделаешь, отцовская память. Перевез я и этот столик…

– А портрет Катри? – быстро спросила Динка.

– Ну, это в первую очередь. Сам Жук в бричку принес. И на городской квартире повесили, над этим сапожным столиком. Солдат хлопотал. Он, бедняга, видно, тоже семью почувствовал… И вот, скажем, железнодорожник. Образованный человек, прямо можно определить, не чета Ничипору Ивановичу, и уважали его ребята, и со всеми он за руку попрощался, а вот поди ж ты, к солдату больше привыкли…

– Ну что ж! Ничипор многое может им дать, он человек понимающий. Значит, все устроилось к лучшему? – сказала Марина.

Мышка подняла на нее умоляющие глаза.

– Значит, теперь мы можем уехать отсюда, мама? – нетерпеливо спросила она.

– Да, я думаю, тоже надо переезжать! – согласилась Марина.

Но Динка вдруг запротестовала:

– Нет, нет! Я никуда не поеду, мама! Я останусь здесь до приезда Лени! Вы уезжайте, а я останусь! – Сестры поссорились.

– Ты прекрасно знаешь, что одну тебя никто не оставит! Ты просто делаешь мне назло! Видишь, что я ни на что не могу смотреть без отвращения, и упрямишься! – со слезами говорила Мышка.

– Подумаешь, два каких-то сморчка полицейских! Да чтобы из-за них возненавидеть весь наш хутор, сад! Ты просто нервная барышня! – кричала Динка.

– Оставь ее, – тихо сказала Мышке Марина. – Скоро приедет Леня, при нем она не будет упрямиться. Оставь сейчас!

Мышка затосковала. Приезжая из госпиталя, она отказывалась даже рвать цветы для комнаты Алины.

– Я чувствую себя оплеванной, мама! Это такое унижение, когда чужие люди роются в твоих любимых вещах, в твоей постели… Я здесь перестала чувствовать себя человеком!

– Ну оставайся ночевать на городской квартире, – предлагала ей мать.

– Нет, я не брошу тебя и Динку. Об этом не может быть и речи! Уедем вместе!

После госпиталя Мышка забегала на городскую квартиру. От Васи давно не было писем. Однажды пришли сразу два письма от Почтового Голубя. Он описывал страшные картины боя, разрушения и смерти…

«Я не боюсь умереть, я солдат и должен быть готов ко всему, но, если бы моя воля, я никогда не родился бы, я не убийца, но руки мои в крови…» Каждое письмо кончалось горячей мольбой прислать ему одно слово, хоть одно слово, с которым ему будет легче жить и умирать. Адреса в обоих письмах снова не было. Вместо адреса, как прежде, было нарисовано сердце, пронзенное стрелой и истекающее кровью.

– Ну что с ним делать, мама? Куда я напишу? Господи! Вот еще мученье! Ведь убьют его, а я буду мучиться всю жизнь!

– Несчастный Голубь! – бушевала Динка. – Ну что он за дурачок? Я просто делаюсь больной от его писем!

Она хватала листок и, надписав на конверте крупными буквами: «ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ, МИШЕ ЖИРОНКИНУ», опускала письмо в ящик. Письма Почтового Голубя расстраивали всех. Марина, держа их в руках, рассматривала с лупой штемпель.

– Попробуй писать по всем направлениям, где сейчас особенно упорные бои, – безнадежно говорила она Динке.

Каждому хотелось хоть что-то сделать для несчастного Голубя, умоляющего о последнем слове, о последнем прощании.

Марина заезжала даже к матери Миши Жиронкина, но, узнав, что та ни разу не получала от сына ни одного письма, не стала ей ничего рассказывать, тем более что мать холодно сказала:

– Не пишет он нам! Что поделаешь, неблагодарный сын! Уж кажется, ни в чем ему отчим не отказывал, и такую мать, как я, поискать надо!..

– Да, надо поискать… – согласилась Марина.

* * *

На другой день, после отъезда солдата и железнодорожника, на хутор пришел Жук. Марина разговаривала с ним, как со взрослым, она серьезно и тепло благодарила его, и Жук, потеряв весь свой форс беспризорного мальчишки, держался со скромным достоинством и во всяком деле предлагал свои услуги. Уходя, он вызвал Динку в ореховую аллею. Они говорили шепотом, долго и горячо.

– Этого нельзя делать, ты подведешь Ефима! Они отомстят Ефиму, – убеждала товарища Динка.

– А чего же мы сидели здесь все лето? – гневно щуря глаза, твердил Жук и бил себя кулаком в грудь. – У меня душа горит! Понимаешь ты это?

– Я понимаю, у меня она тоже горит! Но только не это, мы уже не дети, Жук!

– Все равно, я должен отомстить и отомщу! – грозился Жук.

– Хорошо. Но знай, это против моей воли! Я не разрешаю тебе этого, и ты знаешь почему, – изо всех сил возражала Динка.

– Боишься? За Ефима боишься? А Иоськиного отца забыла? А студента, зарубленного в лесу?

– Я ничего не забыла и не забуду, Жук! – Динка положила руку на плечо товарища и, наклонившись, тихо прошептала: – Сделаем другое…

Жук оживился, два раза даже тихонько фыркнул в кулак и, слушая Динку, согласно кивал головой. Разговор их шел отрывистым шепотом, недоговоренными фразами.