Нежным голосом и ласковым обращением с графом она как будто старалась отречься от связывавшего нас чувства, принося его в жертву больному.

— Анриетта, — сказал я, — пойдите отдохните хоть немного, умоляю вас.

— Нет больше Анриетты, — прервала она меня властным тоном.

— Ложитесь, иначе вы заболеете. Ваши дети и он сам приказывают вам позаботиться о себе: бывают случаи, когда эгоизм становится высшей добродетелью.

— Да, — ответила она.

Она ушла, поручив графа моим заботам и делая мне такие умоляющие знаки, что они могли бы вызвать опасение за ее рассудок, если бы не были так детски наивны и не выражали глубокого раскаяния. Эта сцена, показавшая мне, как потрясена ее чистая душа, очень встревожила меня; я боялся, что для нее опасно такое чрезмерное возбуждение. Когда приехал врач, я открыл ему, какие нелепые угрызения совести терзают мою светлую Анриетту. Хотя я был очень сдержан, моя откровенность развеяла подозрения г-на Ориже, и он успокоил тревогу этой невинной души, заверив, что при всех условиях граф не мог бы избежать болезни и что его пребывание под ореховым деревом было скорей полезным, чем вредным, ибо ускорило ее развитие.

В течение пятидесяти двух дней жизнь графа висела на волоске; мы с Анриеттой по очереди дежурили возле него и провели по двадцать шесть ночей у его постели. Несомненно, г-н Морсоф выжил только благодаря нашим неустанным заботам и педантичной точности, с какой мы выполняли все предписания г-на Ориже. Этот врач, похожий на всех медиков-философов, которым жизненный опыт и проницательность дают право сомневаться в благородных поступках, считая их лишь выполнением тайного долга, присутствовал при борьбе великодушия между мной и графиней и порой бросал на нас испытующие взгляды, боясь, что напрасно восхищается нами.

— При подобном заболевании, — сказал он мне, придя к графу в третий раз, — смерть находит себе быстрого помощника в душевном состоянии больного, особенно если оно так расстроено, как у графа. Врач, сиделка, все окружающие держат его жизнь в своих руках, ибо одно неосторожное слово, один испуганный взгляд могут оказаться сильнее яда.

Говоря так, Ориже внимательно следил за моим лицом и поведением, но увидел у меня в глазах лишь отражение чистой совести. И правда, за все время тяжелой болезни графа у меня не промелькнуло и тени низкой мысли, какие порой невольно рождаются в самых невинных душах. Кто созерцал величие природы, тот и сам стремится к совершенству и гармонии. Наш внутренний мир должен уподобляться этому образцу. В чистой атмосфере все чисто. Подле Анриетты все дышало небесным благоуханием; казалось, всякое нескромное желание навек отдалило бы вас от нее. Итак, она была для меня не только воплощением счастья, но и олицетворением добродетели. Видя, что мы всегда так заботливы и внимательны к больному, доктор, казалось, был тронут и держался с нами с ласковой почтительностью, как будто говорил про себя: «Вот кто поистине болен, но они прячут свою рану и забывают о ней!» Г-н де Морсоф, по странному противоречию, которое, как говорил наш превосходный доктор, часто наблюдается у людей с таким подорванным здоровьем, стал теперь чрезвычайно послушным, терпеливым, никогда не жаловался и проявлял удивительную покорность, тогда как прежде, когда он чувствовал себя хорошо, каждая мелочь вызывала бесконечные пререкания. Причиной такого полного подчинения медицине, которую он недавно решительно отвергал, был тайный страх смерти — еще одно противоречие в характере человека безупречной храбрости! Этим страхом можно было объяснить и многие другие странности, появившиеся у графа, которого так изменили постигшие его несчастья.

Признаться ли вам, Натали, и поверите ли вы мне? Пятьдесят дней болезни графа и месяц после нее были лучшей порой моей жизни. Разве любовь, возникающую в бесконечных просторах нашей души, нельзя уподобить глубокой реке в цветущей долине — в ее воды изливаются дожди, стекают ручьи и потоки, падают листья и цветы, скатываются прибрежные камни и даже глыбы с вершин далеких утесов? Река становится многоводной, принимая и грозовые ливни, и медленные струи прозрачных источников. Да, если любишь, любовь все объемлет. Когда первая опасность миновала, мы с графиней мало-помалу применились к болезни графа. Несмотря на постоянный беспорядок, внесенный уходом за больным, его запущенная комната понемногу превратилась в чистый и уютный уголок. И вскоре мы почувствовали себя там, как два человека, выброшенные бурей на необитаемый остров, ибо несчастье не только отделяет людей от общества, но избавляет их также от жалких предрассудков, принятых в нем. Заботы о больном принуждали нас к тесному общению, недопустимому при иных обстоятельствах. Как часто наши руки, прежде такие робкие, встречались теперь, когда мы оказывали услуги графу! Разве помогать Анриетте и поддерживать ее не было моим долгом?! Порой, боясь отойти от больного и карауля его, как часовой на посту, она забывала поесть; тогда я ставил ей прибор на колени и, пока она наспех проглатывала обед, прислуживал ей. То была детски невинная идиллия на краю разверзшейся могилы. Анриетта торопливо приказывала мне, что надобно делать, чтобы облегчить страдания графа, и давала мне множество мелких поручений. В первые дни, когда нависшая над нами грозная опасность смела, как во время сражения, все принятые в обычной жизни условности, г-жа де Морсоф невольно отступила от строгих правил, которые всякая, даже самая бесхитростная женщина соблюдает в речах, в манерах, в поведении, если находится в обществе или в кругу семьи, и которые ей не нужны в более интимной обстановке. На заре, с первым пением птиц, она часто приходила будить меня в утреннем наряде, позволявшем мне порой разглядеть восхитительные сокровища, которые в безумных мечтах я называл своими. Могла ли она не стать мне более близкой, хотя и оставалась по-прежнему гордой и величавой? К тому же в первые дни опасность лишила всякого оттенка страстности невинные вольности, которые мы себе позволяли, так что она не видела в них ничего дурного; а потом, когда жизнь вошла в обычную колею, Анриетта, вероятно, подумала, что для нас обоих было бы оскорбительно, если бы она изменила свое обращение со мной. Мы незаметно сближались все больше и сделались наполовину супругами. Она с гордостью оказывала мне доверие, столь же уверенная во мне, как и в себе. Это значило, что я проник еще глубже в ее сердце. Графиня снова стала моей Анриеттой, вынужденная еще сильнее любить того, кто старался стать ее вторым «я». Вскоре мне уже не приходилось ждать как милости ее руки, она покорно оставляла ее в моей при первом умоляющей взгляде; я