и не конденсация их качеств, а совершенно самостоятельная, самоценная личность, которая носит в кармане паспорт своего бессмертия… Так я сказал бы, с вашего благосклонного разрешения…

Уверенно и ловко угощаясь жарким, Ладислав де Варшани не прерывал потока своей речи:

– И вот живет это самоценное существо – сначала младенец, потом, скажем, восьмимесячный ребенок, годовалый, полуторагодовалый… Наконец я замечаю… Как вы думаете, господа, – что́ я замечаю?..

– Любовь к звукам, – посмел ответить кто-то.

– Совсем наоборот, если позволите возразить! – воскликнул Ладислав. – Отвращение к шумам, звукам, благозвучию! Более того – страдание, страх перед шумами, звуками, благозвучием и так далее… Ребенок бледнеет, дрожит, плачет, когда, например, кукарекает петух в деревне. Так заявляет о себе абсолютный слух еще прежде, чем детские ручонки подберут на клавиатуре первые песни кормилицы…

Тут в разговор вмешалась мать Гезы с разделенными на пробор черными волосами:

– Но, Ладислав, ты забыл, что Геза, когда был маленьким, часами слушал нашу канарейку!

– Хорошая моя, ты бы лучше разрезала мясо своему сыну! – сказал на это Ладислав де Варшани, и лицо его стало таким же напряженным, как голос.

Обидело ли его возражение, опровержение его теории главной свидетельницей или упоминание о канарейке, этой мастерице колоратуры для маленьких людей? Мать испуганно опустила голову, будто выболтала что-то постыдное, придвинула к себе тарелку Гезы и стала резать мясо. Возникла напряженная пауза, показавшая, что Ладислав де Варшани – глава семьи, с ним шутки плохи. Но в следующее мгновение он снова превратился в любезного собеседника и наставника.

– Вероятно, вы, господа, удивлены тем, что я не разрешаю такому большому мальчику самому резать мясо. Но прошу заметить, что как раз средний сустав указательного пальца правой руки нажимает на нож. Однако этот же сустав указательного пальца правой руки нажимает и на смычок. За левую руку – слава богу! – я меньше боюсь – тьфу-тьфу, только бы не сглазить! Левая рука – для грифа. Это рука силы, энергии. Но правая со смычком – это рука души. А душа находится в среднем суставе указательного пальца. Вот почему этот сустав не следует чрезмерно утруждать…

– Вы философ, дорогой профессор де Варшани, – заметила мама. – Вы так глубоко обо всем размышляете. У вас можно многому научиться. Но мне все-таки кажется, что это не случайность – то, что ваш сын – музыкальный гений…

– Конечно, милостивая госпожа, – ответил Ладислав. – Мой жизненный путь был не так легок, чтобы я мог принять божий дар, не задумываясь об этом. Но слово «гений» в сочетании с моим именем и фамилией моей семьи я должен решительно отвергнуть. Гений – это усердие, сказал великий человек – кажется, Гёте или Мор Йокаи[137].

И внезапно с интонацией регента он обратился к Гезе, принцу, вяло ковырявшему вилкой в тарелке:

– Мой дорогой сын, сколько времени ты упражнялся сегодня по «Школе» Шевчика?[138]

– Три часа утром и три днем, – рассеянно ответил Геза.

– Что ты скажешь на это, Фредди? – Пристальный взгляд папы устремлен был теперь на четырнадцатилетнего мальчика.

III

Фредди ждал, пока этот взгляд соскользнет с него.

Он даже не расслышал папиного вопроса и не понял заключенного в нем страшного упрека: он во все глаза смотрел на Гезу де Варшани, который был на два года младше и стал уже одним из величайших артистов нашего времени. Облик вундеркинда – тот никак не мог справиться со своей порцией – доказывал святую правду этого факта. Незнакомое прежде болезненное наслаждение осенило Фредди, когда он смотрел и смотрел на Гезу, – нет, вдыхал образ этого небожителя, всех превосходящего существа.

Даже костюм Гезы Фредди рассматривал с восхищением. В то время как ему, Фредди, портные Кжемака по поручению папы сшили обычный вечерний костюм, уменьшенную копию смокинга, обязательного в высшем свете, Геза де Варшани – благодаря, вероятно, заботливости, тонкому вкусу и умной любви своего отца – носил совсем особенную одежду: пиджачок из черного бархата с очень широкой блестящей шелковой подкладкой. Складчатая батистовая рубашка под ним цвела матовой белизной подснежника; рукава ее выглядывали наружу пышными, как жабо, манжетами. Широкий итонский воротничок и очень тонкий шелковый галстук дополняли картину, которая виделась Фредди пленительной, как театральное представление. Весь костюм ясно показывал: тот, кого я украшаю, стоит над условностями, он вместе с немногими избранными странствует в высших сферах человечества, но он – ребенок, дитя малое. Пошли поиграем!

Действительно, Геза для своего возраста был мал и хрупок. Рядом с ним Фредди чувствовал себя великаном – будто толстый слуга в пивнушке рядом со святым. Обычно Фредди хвастался своими мускулами, был рабом переполнявшей его силы; теперь ему захотелось стать худым, слабым и благородным, как Геза де Варшани, – его охватило горячее и противоестественное желание быть больным и прозрачным как воск…

Геза был прозрачным как воск, но вовсе не больным. На бледном личике сверкали черные, близко посаженные глаза. Его взгляд рассеянно блуждал, выдавая усталость ребенка, которому в этот час пора спать. Геза, казалось, не обращал внимания на застольную беседу, которая вращалась целиком и исключительно вокруг него. Ему уже знакома была каждая фраза этого разговора, каждая интонация отцовского голоса. Он не пытался скрыть от себя тот неприятный факт, что снова находится среди совершенно чужих людей, чьих лиц завтра не вспомнит; что происходит это из-за его профессии и повторяется в каждом городе. Отец, управлявший его жизнью, как Господь Бог, при каждом удобном случае объяснял жене, что безусловно необходимо принимать приглашения состоятельных любителей музыки и вербовать сторонников, так как конкуренция среди скрипачей очень велика и нельзя снижать цену, к которой и сводится весь смысл концертной деятельности. Меланхолический взгляд Гезы де Варшани выказывал так же мало интереса к собравшемуся обществу, как и к высокой цене, которая держится благодаря светским визитам. Все это касалось отца, но не его. Бог его знает, отчего вспыхнул бы интерес в этом взгляде, что не удерживал ни одного образа, ни одной фигуры. Геза то и дело постукивал по столу сильными пальцами левой руки, будто играя на рояле.

Поскольку рассеянность Гезы бросалась в глаза, в по-венгерски широком потоке речи Ладислава де Варшани появилась тень, почтительно-угрожающая нотка, призывавшая Гезу к порядку. Мальчик встрепенулся, взгляд его стал осмысленным, чтобы вскоре снова кануть в пустоту, столь огорчительную для отца. Но лишь на несколько секунд сына предоставили самому себе; незаметно натягивая поводья своего голоса, отец возвращал сына на путь истинный. Это постоянное жадное внимание отца, не оставлявшего сына в покое, было одновременно великолепным и страшным. Геза