Ему показали карманный разговорник, который нашли у пленного французского офицера. Разговорник был четырехъязычный – на французском, немецком, польском и русском языках. В нем на первой странице стояли такие фразы:

Михаил Илларионович с возмущением качал головой:

– Навязались гости на нашу шею!

После осмотра позиции Барклай пригласил Кутузова к обеду. У Михаила Богдановича собрался весь цвет русской армии.

Садясь за скромно сервированный стол в доме, где поместился Барклай, Михаил Илларионович невольно вспомнил Павла Васильевича Чичагова.

Адмирал привез на турецкий фронт в Яссы пять подвод с дорогими сервизами и столовым прибором. Павел Васильевич, конечно, удивил бы гостей не только посудой, но и разнообразием и обилием блюд. А у скромного Михаила Богдановича ждать разносолов и роскоши не приходилось. Он зачастую обедал по-суворовски, из солдатского котла.

Барклай-де-Толли держался с большой выдержкой и достоинством. Он не показывал своей горькой обиды, что вынужден уступить командование Кутузову. Продолговатое лицо Барклая было так же бледно, как всегда, только на высоком лбу, переходившем в лысину, выступал пот, да от волнения едва заметно дрожала раненая правая рука, которой Барклай владел не совсем свободно.

В роли гостеприимного хозяина он был не по-русски чопорен, немногословен и сух. Угощать и развлекать беседой Барклай не умел.

Зато был оживлен и превосходно чувствовал себя князь Багратион. Горячий, но отходчивый, он уже без неприязни смотрел на Барклая, который так возмущал его своим отступлением. Растягивая гласные («Па-анимаете, друг мой А-алексей Петрович!»), Багратион говорил с сидевшим рядом с ним Ермоловым: они дружили.

Суровый красавец Ермолов слушал Багратиона со своей всегдашней неестественной улыбкой. Из-под густых кустистых бровей, которые были бы под стать какому-нибудь семидесятилетнему старику, а не тридцатипятилетнему молодому человеку, глядели проницательные серые глаза. У этого могучего великана был звучный, настоящий командирский, но вместе с тем чрезвычайно приятный голос. Высокий, статный, Ермолов производил впечатление богатыря; солдаты так и звали его: Ермолай-богатырь. Они говорили: «Надень наш Алеша мужичий тулуп и замешайся в толпе на базаре, и то у тебя шапка запросится с головы, когда увидишь его!» Так величествен был Ермолов, с мощной фигурой и львиной головой.

Рядом с ним сидел маленький, нездорово тучный Дмитрий Сергеевич Дохтуров.

В этом небольшом и слабом теле жила недоступная слабостям большая душа. Когда русская армия подходила к Смоленску, Дохтуров только что выздоровел после горячки. Барклай послал спросить у него, может ли Дохтуров принять на себя оборону Смоленска. «Лучше умереть на поле боя, чем на постели», – ответил Дохтуров и мужественно принял на себя это трудное, ответственное поручение. Михаил Илларионович спросил у Дмитрия Сергеевича, как он теперь чувствует себя.

– Спасибо, Михаил Илларионович; окреп после смоленской баталии, – ответил, улыбаясь, Дохтуров.

Солдаты любили его за доброту, веселость и бесстрашие.

«Коли наш Дохтур где станет, туда надобно посылать команду с рычагами – иначе его не сдвинешь с места», – смеялись его солдаты.

За Дохтуровым шли такие же герои: бестрепетный (как называл его мало о ком отзывавшийся хорошо язвительный Ермолов) Николай Николаевич Раевский и два генерала-суворовца: скромный и тихий Неверовский, доставивший столько хлопот французам у Красного, и быстрый, распорядительный Коновницын. Всегдашнее спокойствие Коновницына вошло у солдат в поговорку.

«Наш генерал – что на смотру, что на полковом празднике, что в бою всегда одинаков», – говорили они.

Рядом со спокойным Коновницыным сидел вспыльчивый, горячий Толь. Ширококостый, он казался квадратным. Толь беседовал со своим сослуживцем, генерал-квартирмейстером, худощавым, ничем не замечательным стариком Вистицким, походившим на Дон-Кихота, и красавцем французом, начальником штаба армии Багратиона, генералом Сен-При.

За Сен-При сидели два черных и курчавых кавалериста – крючконосый Орлов-Денисов и неумный Уваров, которого звали за глаза «жё, сир». Когда в Тильзите Наполеон спросил у Уварова, кто командовал русской кавалерией, то Уваров, плохо говоривший по-французски, ответил «жё, сир» вместо правильного «муа, сир». За Уваровым восседал важный, напыщенный Беннигсен, с провалившимся, как у старой бабы, узким ртом и птичьим, хищным носом. Беннигсен плохо понимал русский язык, и, когда за столом смеялись, он подозрительно косился – уж не над ним ли?

Возле насупленного худощавого Беннигсена поместился добродушный плотный Багговут.

За обедом говорили о разном.

Багратион потешался над тем, как Ростопчин написал ему, что «женщины, купцы и ученая тварь едут из Москвы, и в ней становится просторнее».

Ермолов рассказал о своем разговоре с пленным французским офицером, которого захватили накануне.

– Наполеон, узнав о вашем назначении, вспомнил о вас, ваше сиятельство, – сказал Кутузову не то с почтением, не то с иронической улыбкой Ермолов.

– Как же Наполеону не признать меня – чай, я старше его по службе! – отшутился Михаил Илларионович.

– И до чего нахальны французы, – продолжал Ермолов. – Я спрашиваю у офицера: «Вы давно из Франции?» – «Всего три дня». – «Как три дня?» – «А так, – отвечает, – три дня назад я был в Смоленске, а разве Смоленск не французский?»

– Ну и нахальство! – возмутились все, даже слегка покрасневший француз Сен-При.

– У турок тоже спеси было сначала хоть отбавляй, а потом запели лазаря, – заметил Кутузов.

– И армия так думает, ваше высокопревосходительство, – вставил Багговут. – Вот я вчерась слыхал в Минском полку какие вирши:

После обеда Михаил Илларионович поехал в отведенный ему пустой дом. Все жители Царево-Займища еще позавчера выехали из деревни, которая стояла на той самой позиции, где предполагалось дать генеральное сражение. В доме остался один кот – он не видел опасности и не захотел покинуть насиженного угла.

Михаил Илларионович устал за этот бесконечный, полный самых разнообразных впечатлений, долгий день. Он отложил до завтра организацию своего штаба.

На людях Михаил Илларионович был весел и разговорчив, а тут помрачнел и замолчал. Сидел у стола при свечах перед разложенной картой, не спеша пил чай с вишневым вареньем Катеньки и думал.