В карете Кантемир сжал зубами мундштук своей трубки и выпустил густые клубы дыма, чтобы еще больше удивить всех, кто следил за ним с веранды и перед домом. Экипаж был запряжен шестью парами откормленных чалых, каждой парой правил верховой драбант. Плечистый гайдук восседал на козлах. Когда щелкнул бич, драбанты тряхнули поводьями, за каретой на горячих конях поскакали четверо сыновей князя, сопровождаемые врачом Михаилом Скендо и Иоанном Хрисавиди. Кавалькада пересекла парк, направляясь через большие ворота усадьбы к селу Морево. Это был еще молодой парк с тонкими деревцами, чистыми тропинками и эстрадой для концертов, устраиваемых цыганами и с удовольствием посещаемых в прежние времена господарем. Вокруг возвышалась прочная стена из красного кирпича, по углам которой стояли башенки со стражей.

В версте от дворца кучера натянули вожжи, замедлив бег коней. Дорога проходила здесь по холмам, в еще безлюдной местности. С южной стороны текла речка Общерица, воды которой вертели колеса княжеской мельницы. По долине к северу лениво змеилась река Нерусса, с глубоким течением, богатая всевозможной рыбой, до того обильной, что можно было грузить ее в телеги лопатами. Дальше, сколько хватал глаз, тянулись целинные пустоши и смешанные леса — дубы, клены, грабы, ульмы, сосны и ели, — откуда охотники возвращались с богатой добычей, где водилась всевозможная дичь и пушной зверь.

Возле рощи его высочество благоволил выйти из кареты. Князь прошелся до старой липы. Насладившись тонким ароматом цветения, Кантемир прошептал:

— Плаудите! Акта ест фабула!

Поднял глаза на Ильинского:

— Ведомо тебе сие изречение?

— Ведомо, господине. Это последние слова, произнесенные в жизни сей императором Августом. По-нашему: «Аплодируйте! Представление окончено!»

Справа раскинулся длинный дол, пересекаемый ручьем и украшенный длиннокудрыми ивами и кустами ракиты. Между деревьями паслись лошади, коровы и волы. С другой стороны на пригорке звенела колокольцами отара овец под присмотром пастухов, наигрывавших на свирели. Со стороны леса несли стражу псы-овчарки, ленивым лаем отпугивавшие волков.

— Гетман Некулче зовет меня назад, на Молдову. Моя Молдова отныне пребудет здесь...

Князь посмотрел на сыновей, спешившихся неподалеку, но не осмелившихся приблизиться без зова. Наклонил липовую веточку с увядшими листьями и засохшими цветами.

— Что есть жизнь? — молвил он негромко. — Кто-то сказал мне однажды, что жизнь человека есть его путь к мудрости. Какая же польза в том, что мудрость твоя пришла, но дни кончаются! В чем различие между философом и разбойником с большой дороги? Как сказано древним книжником: «нагим вышел ты из материнского чрева, нагим возвратишься в земное чрево». Как видишь, братец Ильинский, добрались и мы до хлебной жатвы...

— Жатва собрана ранее, господине.

— Так мыслишь ты?

— Так оно и есть, господине. Ибо, как учило меня ваше высочество, человек остается жить в благородных своих делах, в тех трудах, кои успел сотворить. Поминая имена наши, потомки увидят не столько образы наши, сколько творения, мысли и жизненный наш пример. Вот так, произнося имя государя и князя Дмитрия Кантемира, глаголящий скажет при том:

тот достойный муж времени своего, коий исследовал нивы наук, языков, истории, искусства и возвысился размышлениями своими о державах и материках, о временах и людях;

коий был господарем Земли Молдавской и как герой сбросил оковы басурман;

коий вступил в братский союз с императором Петром Великим и был его ближним и верным советником;

коий сочинил «Диван, или спор мудреца с толпой, или спор души телом»;

коий написал «Образ науки священной, нерукотворной»;

и также «Краткое изложение системы всеобщей логики»;

и «Иероглифическую историю»; и «Описание Молдавии»;

и «Историю Оттоманской империи»; и «Жизнь Константина Кантемира»; и «Систему магометанской религии»; и «Хронику стародавности романо-молдо-влахов».

— Все сии словеса, — продолжал Ильинский, — в самих себе навечно заключат имя Кантемира. И каждый прибавит, вымолвив их: воистину то был человек великий.

Князь будто и не слышал поминальник, зачитанный секретарем. Но внезапно спросил:

— И это все?

Ильинский, сбитый с толку, не ответил.

— Скажи-ка, сын мой, привезли ли книги, затребованные мною из Москвы?

— Привезли, государь.

— А из Санкт-Петербурха?

— Тоже, государь.

— Добро. Когда вернемся во дворец, полакомимся жареными цыплятами с салатом — их подаст на серебряном подносе Боб Хырзоб, мой кухарь. Прикажем ему подать кофейку. Потом запремся у меня и приступим к книге о Земле Дагестанской. За нею — к второму тому «Системы» и второй книге «Хроники».

В ельнике, над ними, пел многоголосый птичий хор. Перепархивая с ветки на ветку, пернатые певцы изливали из клювов все звуки рая. Гармоничное пение звало людей в новый мир совершенства и взаимопонимания.

— Они не ведают ни вражды, ни козней, ни войн, ни истребления, — громко молвил Кантемир. — Люди могли бы позавидовать такому. Где еще слыхано, чтобы соловей убил соловья, или скворец скворца, или ласточка ласточку? Только люди такое и творят... Эх, братец Ильинский! Доколе один человек будет иметь власть над другим, доколе сможет вредить другому, общество, в коем они будут жить, не сможет достичь совершенства...

Князь надолго умолк. Во все стороны от него, во всю ширь и на все протяжения через безграничные пространства тянулись леса и долы, сады и рощи, степи и холмы. Все было в неустанном движении и нескончаемой жизни. Осенью — во власти увядания и грусти. Зимой с упорством укутывалось снегами. Приходит весна, и все сущее пробуждается. У деревьев набухают почки, распускаются цветы. Всходят хлеба. Текут ручьи. Зеленеют нивы и шелестят леса. Мир возрождается, помолодевший. Нет более места ни печалям, нет места и отдыху. Тут резвится ягненок; там пчела летит с цветка на цветок за нектаром. Вверху, на ветке, щебечет воробышек; внизу настораживает ушки зайчонок. На другой ветке скачет белочка; под другим деревом крадется лиса. Хлебороб же выходит на пахоту, на боронование, на прашовку. Его мозолистые руки не знают отдыха до следующей осени. Это — счастливое время созидания. После плоды будут собраны в амбары. Настанет время плясок, пора свадеб. За ним — праздников и родин. Все тянется единой цепью, в нескончаемом круговороте, с каждым разом — все более радостном и прекрасном. Только тебя более не будет, никогда. Ты должен исчезнуть. Может ли такое быть? Не страшная ли это нелепость?

Князь спросил:

— А небо? Небо останется?