Около 10 часов утра Николай Владимирович Рузский сообщил Николаю II о результатах переговоров с В.М. Родзянко.

Император лично прочитал телеграфные ленты переговоров.

– Я считаю, Ваше Величество, – сказал Рузский, – что нужно идти на все уступки и сдаваться на милость победителя. Надо давать полную конституцию, иначе анархия будет расти и Россия погибнет!

Близкие к императору люди замечали, что под влиянием гнева или каких-то сильных переживаний задумчивые, серо-голубые глаза его выцветают, тускнеют, расширяются, становятся неподвижными. В такие минуты казалось, что, заглядывая в них, заглядываешь в леденящий, бесконечный холод вечности…

Еще невольному свидетелю казалось в эти мгновения, что сам император ничего не чувствует, ничего не замечает.

Именно таким увидел государя 2 марта 1917 года вошедший без доклада в его вагон дворцовый комендант Владимир Николаевич Воейков.

– Неужели верно то, что Ваше Величество подписали отречение? – спросил он.

Вместо ответа император протянул пачку телеграмм.

«Прошу вас доложить Государю Императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к Родине и Царскому престолу, что в данную минуту единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, отказаться от Престола в пользу Государя Наследника цесаревича при регентстве Великого Князя Михаила Александровича. Другого исхода нет»…

Не дочитав телеграмму генерал-адъютанта Брусилова, Воейков перевернул ее. Следующая телеграмма была от генерал-адъютанта Эверта:

«Средств прекратить революцию в столицах нет никаких.

Необходимо немедленное решение, которое могло бы привести к прекращению беспорядков и сохранению армии для борьбы против врага.

При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный Вашему Величеству верноподданный умоляет Ваше Величество во имя спасения Родины и Династии принять решение, согласованное с заявлением председателя Государственной Думы, выраженным им генерал-адъютанту Рузскому, как единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии».

Телеграммы прислали командующие фронтами и флотами…

«Всеподданнейше присоединяюсь к ходатайствам Главнокомандующих фронтами о немедленном принятии решения, сформулированного председателем Государственной Думы. Если решение не будет принято в течение ближайших часов, то это повлечет катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей Родины.

Вице-адмирал Непенин».

«Войну можно продолжать лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от Престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича…

Генерал-адъютант Алексеев».

Тут же находилась телеграмма и от великого князя Николая Николаевича:

«Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России и спасения Династии, вызывает принятие сверхмеры.

Я, как верноподданный, считаю по долгу присяги и по духу присяги необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Высочество спасти Россию и Вашего Наследника, зная чувство святой любви Вашей к России и к Нему.

Осеня Себя крестным знамением, передайте Ему – Ваше наследие. Другого выхода нет.

Как никогда в жизни, с особо горячей молитвой, молю Бога подкрепить и направить Вас.

Генерал-адъютант Николай».

– Даже он! – проговорил Николай II и впервые голос его дрогнул.

Отпустив Владимира Николаевича Воейкова, он пригласил к себе лейб-хирурга профессора Сергея Петровича Федорова и попросил откровенно рассказать о состоянии здоровья наследника.

– Боюсь, что он проживет лет до шестнадцати, не больше! – помявшись, ответил Федоров.

– До шестнадцати… – повторил Николай.

Потом он сказал, что хотел бы теперь пожить в России простым обывателем. Воспитывать сына…

– Едва ли малолетнему царю, Ваше Величество, разрешат остаться с отцом… – возразил Сергей Петрович.

– Да! – кивнул Николай II. – Наверное, вы правы…

Император произносил слова, которые запомнились его собеседникам, но слова эти ничего не значили, потому что государь, разговаривая с ними, думал о другом.

Можно предположить, что в эти томительные часы, проведенные в псковском тупике, вспоминал он, как шестнадцать лет назад ездил с императрицей Александрой Федоровной в Гатчинский дворец, где хранился пакет с пророчествами монаха Авеля, заточенного Екатериной II в Шлиссельбургской крепости…

Его пророческое предсказание «о судьбах державы Российской» и царской династии было вложено императором Павлом в конверт с наложением личной печати и собственноручной надписью.

Еще утром, собираясь в Царском Селе, царская чета относилась к предстоящей поездке в Гатчину как к праздничной прогулке, обещавшей доставить незаурядное развлечение.

И вот, отслужив панихиду, вошли в небольшую залу, посередине которой на пьедестале стоял узорчатый ларец с затейливыми украшениями. Вокруг ларца на четырех столбиках, на кольцах, был протянут толстый красный шелковый шнур, сам ларец был заперт на ключ и опечатан.

Николай II открыл ларец и вынул пакет…

«Вскрыть потомку нашему в столетний день моей кончины»… – было написано на нем рукою императора Павла.

Веселым вошел император в Гатчинский дворец 11 марта 1901 года, а вышел удрученным.

Точного содержания предсказания никто так и не узнал, но после этой поездки Николай II стал поминать о 1918 годе как о роковом годе и для него лично, и для династии…

Конечно, это только наши предположения, о чем думал последний российский император в своем поезде, загнанном в псковский тупик.

Но ведь, с другой стороны, и не думать об этом он не мог!

Часто приходится слышать адресуемый государю упрек: дескать, если бы он был более решительным и смелым, он мог бы взять войска, сохранившие верность присяге, и разогнать смутьянов и бунтовщиков, как это сделали бы, к примеру, Наполеон или Николай I.

Нет, не мог!

И никто другой, даже и похожий на Наполеона или Николая I, не мог бы ничего сделать, находясь на его месте.

Сличая свидетельства участников мартовских событий, пробираясь сквозь пустоту умолчаний и нагромождения лжи, каждый раз приходишь к выводу, что императором Николаем II было сделано всё возможное и невозможное, чтобы спасти и страну, и династию, и самого себя.

Ложь, будто он был мягким и бездеятельным.