Епископ Евфросин уже на заре в день отъезда вручил ему короткую, явно ничего не говорящую грамотку, и только долго поглядев в глаза и утвердившись наконец в каких-то своих тайных мыслях, домолвил:

– Владыке Федору рци, яко аз принял его послание к сердцу своему, а о протчем будем баять соборно!

Маше в своем нижегородском приключении так и не признался Иван. Ее и поберечь не грех было. Маша дохаживала последние месяцы – в январе родить. Ступала сторожко, боясь скинуть невзначай. Роды обещали быть трудными. Да и к тому же в Москве нынче в связи с болезнью великого князя творилась всяческая неподобь, колгота в боярах, и Иван, воротившись из Нижнего, неволею окунулся во всю эту восстающую замятню.

Сменяясь в стороже у дворца или расставляя ратников у городских ворот, Иван мало замечал изменений, кроме того, что задождило, а там и засиверило – подходила зима. Осенний корм по владычной волости нынче поехала собирать сама Наталья Никитична, а Иван почти не вылезал из Москвы, мотаясь по княжеским делам не дальше Красного. Однако, заходя в терема, не мог не ощущать словно бы сгущающихся волн жара от напряженных хмурых лиц проходящих бояр, что не столько беседовали друг с другом, сколько огрызались и переругивались на ходу.

О том, что происходит при дворе, объяснил ему Никанор по старой дружбе, связывавшей почти всех бояр и ратников, переживших совместное бегство из Орды и долгое сидение в Польше. Поздно вечером, измокнув и издрогнув на заборолах – осень уже стряхнула с дерев последнюю украсу багряной парчи и теперь садила мелкой ледяной моросью, не поймешь, не то дождь, не то снег, – сидели, отогреваясь, пили из кувшина княжой мед и снисходительно-лениво поглядывали на ратников, что в стороне от них резались в зернь и спорили, почти уже доходя до крика и до хватания за грудки.

– Дуроломы! – негромко цедил Никанор с превосходством взрослого, умудренного опытом мужа над несмысленною молодостью. – Кроме тавлей да выпивки и думы нет у их ни о чем, стойко бояр наших! Те хоша стола княжого не поделят, а енти-то!

– Как так – стола?! – не понял Иван.

– Да так! Великий князь вельми болен…

– Што, опять Юрия прочат на стол?! – вопросил Иван, закипая гневом (Свибл пакостит, не иначе!).

– Кабы так! – отверг Никанор. – А Владимира Андреича не хошь?

– До того дошло? – обалдело возразил Иван.

– Дошло не дошло… Князь Владимир свово слова ищо не сказал, а распря в боярах уже идет. В Орде-то, перед ханом, што Митрий-князь, што Владимир Андреич – на равных ходят! Постой! – Никанор, тронув за рукав, остановил готового сорваться в гнев Ивана. – Я те то поведаю, што люди молвят! Де, мол, Владимир Андреич себя и на ратях, и в совете показал, воевода добрый, боронить землю может, за им-де – как за камянной стеной, и добр, и согласлив, и не гневлив, умному слову завсегда внимает, княжеством, почитай, вдвоем и правили! И брат Митрию, хоша и двоюродник…

– Ищо родного брата понял бы, – ворчливо прорвался Иван сквозь Никанорову речь. – Да и то!

– Ну, а когда б не стало наследников?! – с напором выговорил Никанор.

– Тогда – кто спорит! – отозвался Иван, переведя плечами и все еще не вполне осмысливая прежние слова Никанора.

– Ну, а коли неудачен сын, болен тамо, вроде Ивана Митрича?

– Не ведаю, тогда, наверное, тоже…

– А коли спорят братья? – подводил его Никанор к неизбежному ответу на вопрос.

– Дан пото батько Олексей и рек, – взорвался Иван. – Старший! Пущай старший, и все тут!

– А коли другой лучше?

– Коли да ежели! Допусти токмо! Тотчас резня пойдет! Да добро сами бы русичи, а то тотчас татары наедут, литва, ляхи, немцы – все тут явятся, как воронье на пир! Михайло святой рази не лучше был Юрия? А резня пошла! А дети Лександра Ярославича, Митрий с Андреем, как резались? Да ту же Византию возьми… Да чего Византию! Вона в Польше! Пока выбирали короля – довыбирались, всю Польшу и Мазовию с Куявией разорили, а кончили тем, что литвина Ягайлу пригласил на стол, а и ему прав никаких не дали! Ну, а чего будет? В Литве ему Витовт не даст править, в Польше – великие паны. Пото батько Олексей и порешил: не выбирать! По роду штоб, тогды и земле легота! А умных воевод да бояр завсегда найти мочно. Да и не мы ли с тобою спасали нашего княжича, из Орды вытаскивали, – почто?

– Мне што покоя не дает! – с мучением в голосе выговорил Никанор, морщась и теребя свою узкую и долгую бороду. – Женится Василий на Витовтовне да и запустит тестя в наши дела… А Витовт ежели вцепится в Русскую землю – ево, как клеща, и не выковырить будет!

– Дак и у Владимира Андреича жена – литвинка! Шило на мыло менять!

За спором оба не заметили, как ратники, забросив кости и позабыв взаимные обиды, придвинулись к ним и уже жарко дышали в затылок.

– О чем толковня, мужики? – выговорил Мигун Горло, высокий чернявый старший дружинник из дворцовой сторожи. – За кого стать? Вестимо, за Василья!

– А не за Владимира Андреича? – возразили из толпы.

– Ты чего? – полуобернулся Мигун, и враз загомонили несколько голосов:

– Колгота пойдет, хуже нет!

– Вси ся передерутся друг с другом! Как уж положено…

– А лествичное право?

– Дак у нас на Москве кто по лествичному праву-то! Все от батьки к сыну, так и идет!

– Хрена с правом твоим! Вона киевски князи как резались по праву тому! Всю землю испустошили еще до татар! Вот те и право!

– Закон!

– А хрена и закон! Заповедано, дак!

– А батькой Алексеем не то заповедано уже!

Забытые разгоряченными спорщиками Иван с Никанором молча переглянулись и сдвинули полные чары.

– За нашего княжича! – твердо вымолвил Иван.

– За Василья! – подтвердил вполголоса Никанор, сдаваясь.

Да, впрочем, он и был за Василия Дмитрича, и не потому даже, что так порешил покойный владыка Алексий, а попросту потому, что – свой! Что ежели кому-то удастся переменить князя, то Владимир Андреичевы бояре могут и все переменить по-своему, и не только в Думе княжой, на каждое место потащат своих послужильцев, и даже ему, Никанору, на его невеликой должности тогда не усидеть.

Отложим перо и скажем от лица летописца.

Твердая защита принципов старины зачастую опирается не столько на осознанное убеждение, сколько на привычку и нежелание (да и неспособность!) что-то менять в своей жизни. Но не будем спешить презирать на этом основании староверов. Во всякой сложившейся цивилизации, во всяком сложившемся порядке и устроении общества лежат проверенные поколениями навыки общежития, выработанные этика и мораль. Менять все это и тяжело, и, главное, небезопасно, ибо новое, какое бы то ни было, еще не показало, не оправдало себя, а какое уж оно бывает, новое, русичи последующих столетий вдосталь уведали и при Грозном, и тем паче при Петре, а уж в XX веке нахлебались новизн по ноздри и выше, едва ли не до полного уничтожения нации и развала всяческой государственности. И уже молить приходится: верни, Господи, нам, сирым, хоть каплю той столь неразумно отвергнутой нами старины!