Стенька и Деревнин, затосковавшие было от перечисления потомства, да еще тусклым старческим голосом, ожили.

— Взял боярин мою внуку Агафью юницей непорочной, ей шестнадцать было, сразу после Рождества Христова именины справили и в зимний мясоед их повенчали. А растила ее тетка, сына моего Родиона жена, и тетка же под венец снаряжала. И все про то знали. Теперь, подьячий, слушай. Этой ночью к Родиону на двор тайно прибежала девка с троекуровского двора. Девка Божьим чудом спаслась — когда дитя у Троекурова пропало, всех комнатных баб и девок, что доступ к младенцу имели, тут же взяли за приставы. А эта по обету на богомолье ходила, отпустили ее. Ушла за день до беды, вернулась третьего дня, кажись, с нее и спросу быть не может. А внука моя Агафья ее любила и холила. Девка же рассказала Родиону и его женке вот что — боярыня-де пропала. С вечера спать легла, утром девка хотела ей услужить, а ее и нет. И весь день нигде не было, а боярин заперся у себя, не подступись. И та девка сейчас у Родиона спрятана. И твердит все, что боярыню ее порешили…

— Кто порешил, честный отче?

— Мне то неведомо. Родион послал ко мне верного человека — рассказать и совета просить. Девка — дура, да боярыню любит. Я ему писать челобитную запретил, а он из моей воли не выходит. Всякое могло стрястись, полезет к вам в Земский приказ со своей челобитной, непорочных людей опозорит. А сам я решил тайно за тобой, подьячий, послать. Коли внука моя доподлинно пропала безвестно, то… то… Не отправилась ли она следом за Илюшенькой…

Имя правнука далось старцу не сразу. Теперь только стало Деревнину и Стеньке ясно, до чего взволнован и даже, кажется, испуган затворник.

— Грех так и думать-то, — возразил подьячий затворнику. — Тяжко ей, да поплачет и других чад родит. Что же из-за дитяти в петлю лезть или в речку бросаться? Коли все бы так — народ бы на Москве перевелся.

— Присмотра за ней не было. Ближних женщин-то на дыбу подняли… унять было некому… Боюсь, подьячий, что она где-то на чердаке в петле болтается… А грех-то смертный — жизни себя лишить… Я вот свои грехи в затворе замаливаю, а ее греха-то не замолить!

— Гаврила Михайлович… — почти без голоса позвал Стенька. — Может, она ходом ушла?..

— Молчи, дурак… — так же отозвался подьячий.

— А другая беда — что она разведала, кто Илюшеньку погубил. И сама наказать вздумала. Потому и ушла. К чему розыск привел, подьячий?

Эта мысль старца Акилы показалась Деревнину разумной. Он велел Стеньке рассказать о всех похождениях в троекуровском доме. Стенька рассказал кратко — чуть он увлекался и пускался в рассуждения, Деревнин незримо для инока показывал ему туго сложенный кулак.

— Выходит, могли через лаз дитя вынести? — переспросил старец. — Что вы про лаз вызнали — за то вас Господь наградит.

Стенька приосанился. И гордо этак глянул на подьячего — не он ли, земский ярыжка Аксентьев, с опасностью для жизни под землей ползал?!

— Кто-то из комнатных баб ночью к погребу дитя поднес, а сообщник под землей вынес. Обратно же через забор перекинули, сие понятно… — продолжал рассуждать старец. — А тот инок, что с твоей помощью, ярыга, на троекуровский двор попал, вряд ли в чем виновен. Пропал, сказываешь? Так, может, его-то к внуке моей с весточкой посылали? Когда беда стряслась — к ней родня кинулась было, да муж гостей не привечает. Может, кто-то разведал про злодеев и дал ей знать?

— Об этом мы, честный отче, и не подумали, — признался Деревнин. — Кто из родни мог такое сделать?

— У меня от Родиона шестеро внуков, от старшей, Марьи, трое молодцов да Агафьюшка, от младшей, Степаниды, семеро. Статочно, Агафьюшкины братцы что-то проведали. Ты, подьячий, отправляйся тайно к Родиону, он в Большом Кисельном живет, тебе всякий его двор укажет. Родион Хотетовский, запомни. Скажи — отец-де посылает…

Затворник там, за дверью, явно задумался. Деревнин и Стенька терпеливо ждали.

— Вот что, подьячий, мне на ум пришло. Думал — говорить, не говорить, чтобы безвинного не опорочить. Скажу. Коли грех — замаливать буду. У Троекурова был с давнего времени враг. Теперь-то оба в годах, угомонились малость, да не примирились, как Христос велит. Враг тот… прости меня, Господи, коли клевещу… Враг его — князь Обнорский. Чего не поделили — долго рассказывать. Коли Обнорский к убиению Илюшеньки руку приложил… Господи прости, что такие мысли я лелею… Коли Обнорский, то и понятно, отчего он в последние годы словно бы затаился. Выжидал, чтобы больнее ударить, поди… Ступай, подьячий, с Богом. Сыну кланяйся, вели ему все пересказать и девку к тебе вывести, а чтобы не было сомнения, слово между нами есть тайное — перекрестясь в горнице на образа, тропарь Честному Кресту тихонько прочитать. И он коли кого ко мне посылает, тоже под дверью тропарь читают. Всякое случается, а я был великий грешник, мне есть что замаливать. Теперь ступайте оба, Господь с вами. Я за вас помолюсь. Мне сегодня многие грехи свои замаливать надобно, не дает мне покоя мирское…

— Храни тебя Господь, честный отче, — сказал Деревнин и поклонился запертой двери.

Стенька ничего говорить не стал, но тоже поклонился. С тем оба и убрались из Донского монастыря.

— Вот это кто таков, — сказал Деревнин уже за воротами. — Хотетовские… Знатный был род, да захирел. А старец этот, Акила, и точно при поляках много нагрешил. Время было такое, что и Боже упаси. Только тогда он не Акилой — Яковом звался. Молод был, за славой гонялся, на почести и деньги льстился. Едем, Степа. Гляди ты, сколько лет в затворе, а ум-то не растерял…

— Надобно прежде всего с той девкой потолковать! — воскликнул Стенька. — Боярыня, может, с горя в обитель поехала, а девка несет околесицу!

— Окстись, Степа. Виданное ли дело, чтобы боярыня одна куда-то отправилась? Это твоя женка одна всюду бегает, — вовсе не желая уязвить Стеньку напоминанием о Натальином приключении с Богданом Желваком, возразил Деревнин. — Когда боярыня в богомольный поход поднимается, с ней все комнатные женщины едут. Сейчас же те бедные бабы в остроге сидят. Мало кто под розыск не угодил. Так что девка уцелевшая, ее любимица, первая бы про богомолье знала и с ней поехала. Едем к Хотетовскому. Надобно убедиться, что того инока кто-то из родни прислал. Может, ей записку передали, а потом бежать пособили? И инок все устроил?

— Бежать? — удивился Стенька. — Для чего бы, Гаврила Михайлович?

— Я почем знаю? Может статься, она постриг принять захотела, а муж не пускал? А про Обнорского старец точно клевету произнес. Обнорских нет сейчас на Москве, а что там вышло, отчего государь на них гневом опалился, не наша с тобой забота.

Стенька на словах не возражал, но принялся вспоминать, что там вышло с этим Обнорским. Слухи ходили, да еще какие. Вроде старый князь Протасий Петрович чернокнижием увлекся, всяких чертознаев да колдунов привечал, и за то им, всей семье, кара — разослали на покаяние по отдаленным монастырям и самого князя, и княжича Савву, и красавицу-княжну Арину, и даже дворню — тех, кто был поближе к хозяевам. Но это были еще самые благопристойные слухи.