Кислицин вдруг оказался трезв.С друзьями быть не только пьяну,Но и в кануны общих бед.

Усмехнулся:

– Стихи мои собственные. Так себе стихи. «Шенье»-то вам каким боком?

– Любитель, – сказал Бошняк.

– Ну так идите, любитель, Ивана Баркова читать, – невежливо ответил Кислицын.

– А у вас, стало быть, идеалы? – спросил Бошняк. – Всё ещё сесть хотите? А в крепости тараканы, сырость, одиночество и такое чувство, что тебя сожрали, но ещё не переварили.

– А вы сидели, что ли? – с усмешкой спросил Кислицын.

Бошняк прислонился спиной к стене рядом с Кислицыным, но отвечать не стал.

– Нет, – не сразу ответил Кислицын. – Не идеалы. Но только косо всё, куда ни кинь.

Кислицын принялся застёгивать пуговицы мундира.

– Дело не в том, что я на Сенатскую не пришёл, а в том, что разговоры и мысли здесь никому не нужны. Дела ещё замечают. Любое глупое дело замечают. А что – если мысли замечать, то и глупостей меньше б стало? Вот стихи ещё кто-то учит. Таких, может быть, в Петербурге человек сто наберётся. А остальные что ж?

Кислицын застегнул мундир, пригладил непослушные вихры.

– А если скажу, у кого я элегию переписал, посадите? – спросил Кислицын.

– Нет, – ответил Бошняк.

– Жаль, – сказал Кислицын. – Тот бы ещё вышел кабак.

Дочь Зубовых графиня Наталья Николаевна сверкала молодостью, как юный прапорщик начищенным сапогом. Она расположилась в кресле напротив Бошняка, который не торопясь листал её девичий альбом. Сидела, вытянув пухлую шейку, положив руки на колени. Врач мсье Лаваль как-то сказал ей, что осанка и вытягивание шеи способствуют похуданию.

– А правду поговаривают, что после воскрешения своего вы ходите по Санкт-Петербургу и всех пугаете? – спросила вдруг.

– Полноте, Наталья Николаевна, – в тон ей ответил Бошняк. – Так пугаю. Без всякого воскрешения, – он раскрыл альбом там, где было вырвано два листа. – А вот, кстати, и причина визита моего.

Наталья Николаевна и смотреть не стала, просто начала улыбаться и строить испуганные глазки.

– А я не помню, как вырвала и что на меня нашло, – быстро проговорила. – Даже стихов не помню.

Когда Наталья Николаевна лгала, то непременно пылала щеками.

– Промчалась перед ним, – Бошняк будто читал исчезнувшую страницу. —

Красавиц томны очи,И песни, и пиры, и пламенные ночи,Всё вместе ожило; и сердце понеслось…

– Да, там про любовь и смерть, – отозвалась Наталья Николаевна. – А вы откуда знаете?

Бошняк машинально продолжал листать альбом.

– Папенька очень зол был, когда я сей стих военному министру Татищеву показала, – Наталья Николаевна прыснула в ладошку. – У них у всех были такие глаза!

Она всё говорила и плескала ручками. Но Бошняк уже не слушал её. На последней странице он увидел стихотворение, написанное знакомым неровным, почти детским почерком. Над строчками в альбоме стояло посвящение:

К.С.

Среди тумана над НевойГлядит в окно мне лев угрюмый,Главу склоняет тяжесть думы.Я пленник. Тихий пленник твой.Я там, где плещется вино,Где говор женщин суетливых,Живых, но не таких счастливых,Забывших о себе давно.Моя судьба предрешена.Твоя – оставлена на воле.И для меня нет легче доли —Знать, кем начертана она.

Под стихотворением была подпись: «Д.У».

– Позвольте, – сказал Бошняк. – А вот это Дмитрия Кузьмича Ушакова стихи?

Наталья Николаевна взглянула на Бошняка.

– Вы знакомы?

– Думаю, Дмитрий Кузьмич хороший поэт, – сказал Бошняк. – Но уместнее было бы посвятить эти стихи вам… Кто же эта К.С.?

– Не знаю, – ответила Наталья Николаевна. – Он очень милый и очень больной человек… Теперь ещё и голос потерял.

– Часто захаживает?

– Последнее время только один раз и был. На днях… Мундир себе зачем-то заказал… И зачем ему новый мундир? Он же в отставке… Инвалид.

– Кажется, он съехал с прежней квартиры, – сказал Бошняк.

– Давно съехал.

– И где же он теперь?

Наталья Николаевна смутилась.

– О боже… Я и не спросила.

В камере Пестеля было тесно, душно. Пахло давлеными клопами. Лавр Петрович теперь не выносил духоты. Струйка пота побежала по шее.

Пестель, бледный и похудевший, сидел на нарах возле грубо сколоченного стола. На столе не было ничего, кроме оплывшего до основания сального огарка.

Лавр Петрович грузно опустился посреди камеры на приготовленный стул.

– Павел Иванович, – начал он. – После нашего с вами разговора обращался ли к вам плац-майор Аникеев с какими-нибудь вопросами?

Пестель ответил не сразу.

– Откуда узнали?

– Плац-майор тоже к делу об убийствах касательство имел, – сказал Лавр Петрович. – Видать, вместо меня пожелал злодея найти… Спрашивал ли он про Ушакова? Про его знакомства в Петербурге?

– Его интересовало, не узнал ли я кого из офицеров крепостной охраны, знакомых Ушакову.

– И что же?

– Не узнал.

– Знала ли капитана Ушакова госпожа Собаньская?

– А при чём тут Каролина Адамовна?

Лавр Петрович от удовольствия чмокнул губами.

– Если бы она была ни при чём, то вы так же просто ответили бы на мой вопрос, – сказал он. – Вы поведали следствию обо всех членах и делах Южного общества?

– Да.

Теперь Пестель старался говорить кратко и равнодушно. Ему было неприятно это притворство и сам Лавр Петрович с его следственной хитростью. В ожидании приговора всё это было неуместно.

Лавр Петрович вынул из кармана скомканный листок.

– Плац-майор Аникеев, – сказал он, – имел привычку сохранять некоторые записки арестантов, которые попадали ему в руки. Вот одна из ваших…

Лавр Петрович развернул бумажку.

– «Я не буду упоминать и К.С. среди имён заговорщиков, – прочитал он. – Соглашусь с вами, что шаги по сокрытию дела сего должны быть предприняты».

Лавр Петрович поднял глаза на Пестеля:

– К.С. – это Каролина Собаньская?

Пестель молчал.

– Кому записка? – возвысил голос Лавр Петрович.

– Кого ещё найти желаете? – мягко спросил Пестель. – Думаете, словите ещё каких заговорщиков, и кровь русская успокоится?

– Кого желаем, того и найдём, – заметил Лавр Петрович. – И завсегда против вас правы будем.

– А я не желаю быть правым, – сказал Пестель. – Я хочу быть услышанным.

Заметив заинтересованный взгляд Лавра Петровича, Пестель продолжил:

– Я действительно рассказал на следствии о многих, кого уважал и любил. В истории должны остаться их имена. Но, когда гляжу на вас, мне приятно осознавать, что пусть даже самую малость, не сказанную мной, скроют от вас пуля или петля…

Лавр Петрович откинулся на спинку стула:

– Стало быть, говорить не будете?

– Сами думайте, если умеете. А я уж оттуда, – Пестель ткнул пальцем в пол, – посмеюсь.

Жид Аарон Швейцер обитал в Серых Ключах – худшем месте, которое мог представить себе квартальный надзиратель. Поговаривали, что многие пробовали его убить, но у них отсохли ноги. В Мариинской больнице была целая палата обезноженных с пустыми и злыми глазами людей.

Дом Швейцера был сложен из корабельных сосен. Чтобы построить его, потребовались мачты целой флотилии. В комнате не было ничего, кроме дневного света и письменного стола. На миноре горели семь свечей. Аарон Швейцер любил свет и не жалел на него воска.

Бошняк выложил на стол монеты.

– Вы ещё не сказали о деле, а уже предлагаете пять целковых? – Швейцер поднял лохматые брови. – Думаете, они так необходимы старику?

Он говорил с чуть заметным и непонятым Бошняку акцентом.

– А может, вам нужны деньги? – спросил Аарон Швейцер. – Хотите, дам просто так?

– Мне деньги не надобны, – ответил Бошняк.

– Знаю, – сказал Швейцер. –