Наша борьба с колхозным строем могла кончиться для нас плохо. Но отцу удалось отыскать покинутый нами в Ростове завод, который оказался на Алтае, в никому не ведомом городе Рубцовске. Завод прислал ему вызов — и мы, захватив старшую тетку Дору, снова отправились в путь. В то же время в Киргизии нашелся муж младшей из сестер Бернштейн, Фриды, — Нахман Лейках. Известный агроном, специалист по масличным культурам, он нашел работу в киргизском совхозе «Эфиронос» — и вызвал к себе Полю, Идочку и Жозю. Мы разъехались в разные стороны. Но для каждого из нас Игермаилык Октябр был значительным эпизодом и оставил важный след — в мыслях и в жизни.

Еще в теплушке, мчавшей нас по среднеазиатским просторам, мы познакомились с удивительной семьей Шломьюк. Три сестры, Реа, Пепи и Кока, и муж младшей, Жан. Все они были родом из Румынии. Оттуда же, из Румынии, каким‑то чудом добежал до Красноводска потерявшийся и потерявший всех парень лет семнадцати, Мойше. Оборванный, заросший, вшивый, без денег, он прибился к нам — и мы кое‑как подкармливали его.

Это были люди из другого мира, они видели мир иначе и не готовы были скрывать свой угол зрения.

Мойше был наивный апологет капитализма. Смотри, — говорил он мне на своем бедном, но понятном русском языке, — капиталист получает большую прибыль, да, но он все съесть не может, сколько бы он ни проел и ни потратил, все остальное он вкладывает в производство, и оно расширяется и улучшается! Он же сам заинтересован, чтобы его дело росло! Опровергнуть логику Мойше не получалось, но я все равно знал, что социализм — самый прогрессивный и эффективный способ производства. А вот Шломьюки…

Шломьюки были румынские коммунисты. Несовершенство русской грамматики не позволяет мне дать понять, что были в данном случае должно означать прошедшее время, предшествующее прошедшему времени повествования. То есть, к той осени 1941 года они коммунистами быть перестали. Это была заслуга реального советского социализма.

Старшая из сестер, Реа, была не просто коммунисткой, она была видной коммунисткой, ближайшей соратницей и подругой Анны Паукер, в будущем — первого министра иностранных дел социалистической Румынии, казненной позднее, с подачи Сталина, за еврейство. Реа отсидела свое в румынских концлагерях. Когда — в соответствии с пактом Молотова — Риббентропа — советские войска захватили Бессарабию и была учреждена Молдавская союзная республика, вся семья Шломьюков снялась с места и отправилась в страну обетованную. Осели в Кишиневе.

Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что Сталин был не так уж неправ, когда велел сажать и уничтожать всех западных коммунистов, оказавшихся в Советском Союзе. Ибо, если только они не были продажными холуями или тупыми фанатиками, они должны были испытывать катастрофическое разочарование — как Шломьюки. Впрочем, известно, что холуев и фанатиков тоже уничтожали — таков уж был сталинский метод социальной асептики и антисептики. Шломьюки пришли в ужас от советских реалий — но было поздно, они были уже здесь. Хорошо хоть, что не успели в Гулаг.

Декабрьскими узбекскими вечерами, при свете догорающих в печурке углей, они говорили нам о том, что увидели, пережили, передумали. Это была жизнь, которой мы жили, не зная о другой, но увиденная другими глазами. Боль разочарования и утраты личных идеалов придавала их словам особое напряжение. Для нас, юных, Жози и меня, это был катастрофический взрыв. Не могу сказать, что семья воспитывала нас в коммунистическом духе. Ничего подобного не было. Мама происходила из состоятельной семьи, которая, разумеется, была разорена. Один ее брат, Даниил, был расстрелян в ЧК еще в бурные послереволюционные годы — на него написала фальшивый донос брошенная им любовница. Другой, Яков, видный инженер, побывал однажды в служебной командировке в Германии, этого было более чем достаточно, чтобы его забрали в тридцать седьмом и расстреляли в тридцать девятом. Со мной мама благоразумно не касалась этих тем. Отцу просто было некогда. Иногда до моих ушей доносилось кое‑что. Помню, как в нашей столовой сидел какой‑то из друзей отца и громким шепотом повторял — «не верю, не верю, что Зиновьев, Каменев, Бухарин — изменники и диверсанты! Не верю, не поверю никогда…» Мне, значит, было двенадцать.

Но это так, проблески. Куда сильнее была вездесущая, окутывающая идеологически — воспитательно — пропагандистская субстанция, в которую постоянно погружали детское и юношеское сознание: школа, газета, пионерская и комсомольская жизнь, журнал «Пионер», дворец пионеров, радио, собрания, митинги, парады, книжки, торжества. В детстве все это воспринималось как данное и незыблемое мироустройство. Однако к шестнадцати годам — а Жозефине уже девятнадцать исполнилось — голова достаточно созрела, чтобы услышать и задуматься. Недели, проведенные со Шломьюками, были первой школой сомнения.

Помню, как я брел в очередной раз из Багдада в колхоз. Мир вокруг экзотически прекрасен. Дорога — аллея обсажена диковинными деревьями — ствол заканчивается толстым кулаком, из которого торчат во все стороны тонкие голые веточки. По обе стороны — хлопковые поля, а в глубине долину замыкают призрачно — хрустальные пики горного хребта. Если обернуться, то с другой стороны такая же декорация. Идти более десятка километров, и в голове тянутся бессвязные мысли: вон за долиной горы, за горами, небось, следующая долина, потом опять горы, а между тем поверхность Земли медленно изгибается, ибо Земля шарообразна… постой, а шарообразна ли Земля?

Таково было последействие вечерних бесед со Шломьюками.

Они были славные, чистые и честные, добрые люди. Горестное co — бытие тоже сближает. Многое совершалось вместе. После того как поклонник Жози и вестник власти объявлял прекращение довольствия, приходилось совсем туго. Ночами мы ходили воровать колхозные дрова: я в паре с Жаном занимался преступным промыслом непосредственно, а Жозефина стояла на шухере. При этом нам было весело!

Шломьюкам тоже удалось выбраться из благословенной Ферганской долины. Позднее, как только стало возможным, они вернулись в Румынию, но вовсе не затем, чтобы — как старые коммунисты — делать карьеру в новосоциалистической стране. Напротив, вскоре они покинули народно — демократическую Румынию и обосновались в Израиле. Мы с ними долго переписывались — я, отец, Жозя. У меня сохранилось письмо Реи от июня 1973 года, из Тель — Авива, на сравнительно неплохом русском. Ничего из политического просвещения, знали они, что такое переписка с заграницей, да еще с такой специфической… Жизнь, болезни, общие знакомые, то да се. Ну, и напоминание о ферганских днях:

«…Ты был еще юношем и мы уже пожилые люды когда встречались и считаем чудом факт, что ты сохранил нам твою симпатию и дружбу. Что мы Вас не можем забить естественно, ибо без Вас первую зиму войны не пережили бы».

Сохранили мы симпатию, дружбу и память, и еще нечто важнейшее — благодарность за пробуждение интеллектуального зрения.

Боюсь, что несчастный Мойше не вернулся ни в Румынию, ни в Израиль. Скорее всего, лишившись нашего нищенского покровительства, он погиб от голода в цветущей Ферганской долине…

Ферганские дни были последние, когда мы с Жозей жили рядом. Позднее уже только встречались — гостили, заезжали на денек — другой.