Имя Воин — только лесть.

Для того, кто множит месть,

Вместо ястреба гуся

Подстрелит, сочтя за честь.

Край огромный — семь племен,

Разорен и скуден он:

Набегают чужаки,

Раздирают на куски.

Разом плюнуть — море будет.

Разом встать — им горе будет.

Тем временем один за другим подходили старики, батыры из соседних становий. К концу трапезы народу возле юрты уже собралось видимо-невидимо.

Хабрау тайком поглядывал на стоявших в стороне женщин, искал с е. Удивительно, разве мало он видел красивых девушек, но почему ни одна не задела сердца? Хотя бы Карасэс — разве не из таких, чтобы полюбить без памяти? А эти усергенские черные брови, вспомнит их, и — что за наваждение? — слегка кружится голова…

Энжеташ — Жемчужинка — так звали ее. И пришла она на песенный майдан позже, потому что все заботы большой семьи, можно сказать, на одних ее плечах. Пока трех коров подоила, пока ужин приготовила…

Она совсем маленькой лишилась отца и матери, росла в доме стареющего уже дяди, не было у нее ничего своего, даже хроменького козленка, и даже хырга туе[25] ей не сыграли, нянчила детей, с малых лет была в работе, до шестнадцати жила — глаз от земли не поднимала. Нет, зла ей не чинили, голодной не ходила. Росла, как растут все другие дети. Но все равно на душе у Энжеташ была щербинка. Все взрослее становилась она, яснее и шире становилось сознание, и все глубже уходила в сердце горечь, что так и не узнала материнской ласки и некому открыть свою душу. Пела тайком песни, что слышала от девушек и молоденьких сношек, и в том находила грустной душе утешение. Говорят же, сиротки всегда певучи.

Пока Энжеташ развязалась с домашними делами, приоделась как могла и пришла к юрте Йылкыбая, празднество уже почти закончилось.

«Ты бы еще дольше копалась! Хабрау-сэсэн кубаиры нашего Йылкыбая говорил, а ты и не услышала!» — шептали подруги. А шепот их огнем пробегал по сердцу. Энжеташ протиснулась вперед. Прошла, увидела бьющего по струнам парня, и… не прикрой она вовремя рот краем рукава, вскрикнула бы от удивления. Сэсэн, которого ожидали с кипчакской земли, был тот самый джигит, от которого она, когда полоскала белье, собиралась отбиваться вальком.

Хорошо, что никто не заметил, как Энжеташ в испуге отпрянула за спины девушек. Знал бы кто, что она днем видела сэсэна и так неучтиво обошлась с ним, закричала: «Ступай своей дорогой!» — со стыда бы умер.

Стыд-то стыд, но глаза ее все на том, бьющем по струнам парне, никак отвести не может. Хабрау тоже ищет кого-то, быстрый его взгляд то и дело обегает толпу. Может, ее, Энжеташ, ищет?.. Нет… просто так смотрит… Словно луч прошел в щель меж головами, осветил ей глаза… Энжеташ зажмурилась… и пробежала дальше. Такой статный парень, красивый обликом, и к тому же сэсэн — как же, заметил он шестнадцатилетнюю сиротку…

Домбра вдруг замерла.

— Когда подъезжал к вашему аулу, встретил я возле воды девушку, белье полоскала, — словно бы сам с собой заговорил сэсэн. Чуть улыбнулся: — Удивительной красоты! Но, похоже, грозная очень. Чуть меня бельевым вальком по голове не огрела.

«Ах!» — Энжеташ двумя руками закрыла рот. Бросилась бы со всех ног прочь, черного-белого не видя, куда дурная голова понесет, но страх, что выдаст себя, удержал ее.

— Какая из вас сумела приворожить гостя нашего? Где она? — стали спрашивать в толпе, и женщины быстро-быстро зашептались, подталкивая друг друга локтями, прыская от смеха.

Очень скоро они перебрали, кто чем занимался, и выяснили, что никого сегодня, кроме Энжеташ, на реке не было. И вдруг две сношки-молодушки взяли ее — стояла зажмурившись и воздух из груди боялась выдохнуть — с двух сторон под локти.

— Вот она, йырау! Энжеташ ты видел! — И, пересмеиваясь, вывели отбивающуюся девушку на середину круга.

— Отпустите… нет!.. — Энжеташ закрыла лицо платком и, пытаясь вырваться, забилась как птица, попавшая в силки. Из глаз брызнули слезы.

Парням потеха:

— Смотри, смотри, на сэсэна валек не забоялась поднять, а сейчас испугалась!

— Прямо стригунок, который еще уздечки не знает, а?

— А мы ходим, как слепые, и красоты ее не видим!

— А увидел бы? К ней и близко не подступишься!

А Хабрау не скрывал своего восхищения.

— Да, есть с чего парням сойти с ума, — сказал он. И, пожалев Энжеташ, сказал со смехом: — Отпустите ее, отпустите! Не то опять за валек возьмется!

Энжеташ густо покраснела и, даже не отерев слез, бросилась к подругам. А те принялись ее шутя успокаивать.

— Ладно, сэсэн, пока домбра твоя не остыла, послушаем еще твою песню! — сказал один из стариков, решив, видно, положить конец этой внезапной забавной суматохе.

Но Йылкыбай, мелко рассмеявшись, сказал:

— Ай-хай, не знаю… Боюсь, теперь, как увидел сэсэн нашу красавицу, язык у пего начнет заплетаться!

Старик радовался бесхитростной шутке Хабрау, его простодушному, как и присуще молодости, озорству и тому, что народ уже успел полюбить его.

А Хабрау вдруг стал задумчив, он легонько провел по струнам и сказал старому йырау:

— Девушки наши стройны, как высокие речные камыши, голоса их — как пение птиц, как журчание родников, они — краса нашей земли, отец. Энжеташ — одна из них. Если в ее честь песню спою, не осудите?

— Песня — голос души, — сказал Йылкыбай. — И Энжеташ такая девушка, что не одной, а пяти песен стоит.

— Как же, кроме сопливой девчонки, выросшей на чужих объедках, другого человека не нашлось, чтобы песней одарить, — сердито забубнила чья-то байбисе.

— Да, да, да, будто нет, будто нет! — зачастили стоявшие возле нее две щеголихи-подпевалы.

А женщина в стареньком зиляне покачала головой:

— Смотри-ка, даже тут завистники найдутся, даже на песню рот разинут!

Но кипчакская домбра, заглушая ропот, уже начала свою песню — печальную, страстную и столь неожиданную и новую, что даже сама домбра будто удивлялась порой: что это, откуда, совсем незнакомая, но мне радостно играть ее — и жильным струнам моим, и кленовому телу!.. Готовый вспыхнуть спор тут же затих. Народ замер в молчании. Хабрау, то грустно поникнув головой, то озорно улыбаясь, все играл и играл. Напев то, словно птица в широком поднебесье, плавно идет, то вдруг в быструю, задышливую скороговорку переходит.

— Хай, ну и сыплет, ну и сыплет! — говорили люди. — Пусть руки твои тебе во благо служат! Смотри-ка,