Зияд опустил голову. Он не понимал многих слов, но общий смысл был яснее ясного. Незнакомец, столь неожиданно пришедший к нему на помощь, вовсе не собирался и дальше одаривать его своими милостями. Что же теперь делать? На одной ноге далеко не ускачешь — возьмут на первом же перекрестке. Кроме того, если срочно не обработать рану, то, судя по издевательским словам еврея, можно вообще отдать душу Аллаху. Как он там завернул насчет гурий, подлая обезьяна! Вот только попадет ли Зияд в рай — это еще вопрос. Можно ли считать его воином Аллаха, погибшим в священной войне с неверными? С одной стороны — да, ведь он исполнял задание моджахеда Абу-Нацера. С другой… хватит! — оборвал сам себя Зияд. Вот и ты уже про рай заговорил… не рано ли? Надо искать выход, выход… не может быть, чтобы все так глупо кончилось, не может быть… А собака-то, собака — вон как уставилась… и зубы скалит… так бы в горло и вцепилась, дай ей только волю. Грязный все-таки народ евреи — с собаками спят, и сами как собаки.

Что же делать? Зияд лихорадочно искал выхода… но выхода и в самом деле не было — смерть загнала его в угол, и спасения не предвиделось. Единственное, о чем он жалел сейчас, так это о том, что не заберет с собою достаточного количества врагов — тогда рай и в самом деле был бы ему обеспечен — настоящий шахидский рай. Знал бы — попросил бы у Абу-Нацера пояс смертника. Эх… теперь уже поздно… теперь даже ножика захудалого нету, чтобы зарезать этого, единственного доступного ему сейчас еврея — взять его с собою, как пропуск, чтобы было что предъявить у райских ворот. Может, и одного еврея хватит, чтобы стать шахидом?

Если уж умирать, так чтоб не зазря. Пусть дети хвастаются в школе своим геройским отцом, пусть жена получит причитающиеся семье шахида деньги и уважение, пусть батя важно встанет на сельской площади, раздавая сладости и конфеты в знак гордости подвигом сына, пусть мать, повязав чистый белый платок, раздает, на зависть соседкам, красивые интервью репортерам со всех концов света. Все лучше, чем быть разорванным на куски и скормленным собакам на полуденной рамалльской площади… Зияд осмотрелся и увидел ножницы, которыми еврей резал из старой простыни бинты на перевязку. Ножницы лежали совсем недалеко, в метре, не больше. Если сейчас, пока еврей не видит, перевалиться набок… вот так… а теперь незаметно протянуть руку… вот так… а теперь…

Квазимодо злобной молнией метнулся из своего угла, страшно клацнул зубами, ужалил где-то над локтем правой руки, отчего она вдруг сразу онемела и повисла, как мертвая, вцепился хищной хваткой в другую, левую…

«Нет! — закричал Зияд, оглушенный страхом и болью. — Нет!»

«Нет! — подхватил Мишка, оттаскивая от араба упирающегося и рычащего пса. — Квазимодо, мать твою… ты что, зачем?»

Вернув собаку в угол, он присел на корточки перед Зиядом.

«Ты чего это за ножницами тянешься, а? Ты, может, портной? Пошить чего хочешь или… как это… скроить? Нет? Тебе не стыдно, шахидская твоя харя? Я ж тебя от смерти спас десять минут тому назад, в дом занес, напоил, перевязал… а ты меня же и кроить хочешь?! Ну кто ты после этого, если не гнида? Тьфу, пакость!»

Зияд угрюмо молчал, тяжело дыша и баюкая правую руку. Таких неудачных дней у него не случалось с самого рождения. Теперь-то уж точно все. Он вдруг ощутил какое-то странное облегчение — вероятно, от того, что больше не нужно было убегать, прятаться, строить умные планы, хитрить, притворяться.

«Что ты расплевался, пес? — сказал он презрительно. — Собака, как ни плюет, верблюдом не станет… А стыдиться мне нечего. Ты — враг, а врагов убивают. Силой или хитростью — все равно. Главное — убить. Подумаешь — от смерти спас… перевязал… водой напоил… Дурак ты, оттого и напоил. Вы, евреи — дураки, вас обмануть легче легкого. Даже твоя собака умнее тебя. Хочешь звать солдат — зови, мне все равно. Загнали в угол, радуйтесь, псы. Только недолго вам радоваться. Всех вас передушим, не сегодня — так завтра. У нас времени много.»

Мишка удивленно рассматривал раненого:

«Скажите, пожалуйста… экая несвойственная вашему брату откровенность… с чего бы это вдруг? Или терять больше нечего, вот ты и раздухарился? А пограничников не боишься?»

«Дай закурить,» — ответил Зияд, даже не попытаясь придать этим двум словам просительный оттенок.

Мишка послушно вытряхнул ему в руки сигарету и только потом спохватился — а зачем? Правильно говорит араб — дурак он. Как это?.. — «Дурак — оттого и напоил.» Вот-вот. А теперь еще и сигарету дал в ответ на хамство. Он начал сердиться, прежде всего на себя самого.

«У вас-то, может, времени и много, но у тебя лично — на исходе. Так что ползи в свою Газу, пока я на тебя пса не спустил, шахид недостреленный.»

«Я не из Газы, — с упрямым достоинством возразил Зияд, как будто его местожительство имело какое-нибудь значение. — Я из Бейт-А?сане.»

Мишка вздрогнул. Он отошел в дальний угол и тихо встал там, сгорбившись и пристально глядя на ветвистую настенную плесень, как будто вытягивая из ее черно-зеленых иероглифов одному ему понятные откровения. Зияд докурил сигарету, примерился и начал вставать, придерживаясь за стенку. Пес, угрожающе ворча, смотрел из своего угла, контролируя каждое движение врага. Завершив нелегкий процесс вставания, Зияд выпрямился. Боль выбила из него прежний кратковременный кураж, и теперь он стоял, тяжело дыша и примериваясь — как бы поосторожнее, так, чтобы при этом не упасть, вытереть пот со лба. Задача выглядела почти невыполнимой, ибо обе руки его в настоящий момент были всецело заняты поддержанием тела в вертикальном положении, так что освободить хотя бы одну из них ради совершения сложного кругового движения, включающего, помимо прочего, еще и захват подола рубашки, представлялось совершенно невозможным. В дополнение к этому, Зияда подташнивало, голова кружилась, кровь стучала в висках двумя синхронными отбойными молотками, и поэтому он просто боялся потерять равновесие. Он прерывисто вздохнул и, не отрывая рук от стены, потерся лбом об ее грязную пупырчатую штукатурку. Легче не стало.

«Бейт-Асане… — запоздалым эхом повторил Мишка. Голос его звучал глухо. — Это рядом с поселением Эйяль?»

— «Правильно. В одном километре от Эйяля, чтоб он сгорел… а ты что — знаешь эти места? Бывал там?»

«Приходилось…» — Мишка оторвался от разглядывания плесени. Он подошел к арабу и бесцеремонно развернул его к себе. Резкое движение отозвалось невыносимой болью в ноге, и Зияд застонал. Пользуясь моментом, он опустил голову на мишкино плечо и вытер пот об его рубашку.

«Два… — мишкин голос прервался; он кашлянул, сглотнул и закричал, срываясь с фальцета на свистящий шепот. — Два года назад ты там тоже жил? Ну? Жил? Помнишь? Помнишь, как ваши подонки напали на Эйяль? Шахиды, да? Всех передушите, да? Может, ты тоже там был? Ну? Говори! Был?!» — Он сильно потряс Зияда.

«Не надо… — умоляюще протянул раненый. — Больно…» Еврей тряс его, как дерево, и нога отзывалась на каждое движение пронзительной болью, как выдираемый из земли живой древесный корень.

Продолжая выкрикивать что-то уже совсем нечленораздельное, Мишка протащил Зияда по комнате, бросил на стул, крепко схватил рукою подбородок — так что зиядов рот вывернулся в толстогубое страдальческое «О», наклонился лицо в лицо, сверля сумасшедшими глазами: «Говори, сволочь! Убью!»