— Мои скромные знания к вашим услугам, — отвечал доктор Рамис, откинувшись на спинку стула и наблюдая за собеседником проницательным взглядом умных черных глаз. — Хотя, как вы знаете, я противник всяческих бездоказательных утверждений.

— Давайте рассмотрим целый ряд недугов, причина которых гнездится в уме расстроенном или просто ленивом, — ложные беременности, множество видов истерии, пальпитации, диспепсии, экземы, некоторые виды импотенции и многие другие, которые сразу приходят на ум. Что касается моего ограниченного опыта, то на борту судна мы их не обнаруживаем. Вы согласны, дорогой коллега?

Поджав губы, доктор Рамис произнес:

— Пожалуй, с некоторыми оговорками я склонен разделить ваше мнение, однако сам я далек от того, чтобы категорично утверждать нечто подобное.

— Тогда пойдем дальше и взглянем на нашего беспечного моряка на берегу, где он вынужден жить не настоящим, а будущим, там его жизнь становится сплошным ожиданием — всяческих радостей, благ, процветания, он ждет этого будущего с нетерпением, а оно все отступает и отступает: на следующий месяц, следующий год, какое там, на следующее поколение. А тут еще то казначей не платит причитающиеся за выслугу гроши, то хлеб насущный исчезает, а камбуза на берегу нет. И что получается в результате?

— Сифилис, пьянство, забвение всех моральных принципов, обжорство и молниеносное разрушение печени.

— Вот именно. Кстати, ложная беременность как результат нервного расстройства — это еще цветочки. Тревожное состояние, ипохондрия, смещение органов, меланхолия, запоры, расстройства желудка, — смею вас уверить, что занятия коммерцией в городе усиливают эти недуги десятикратно. У меня имеется один особенно любопытный пациент, который в море обладал богатырским здоровьем — подлинный любимчик Гигиеи[18]— несмотря на всяческие превратности и самые неблагоприятные условия жизни. Стоило ему немного побыть на суше, занимаясь домашними заботами, мечтая о женитьбе, — заметьте, все это относится к будущему — и в результате мы наблюдаем потерю одиннадцати фунтов веса, задержку мочи; черный, скудный и редкий стул плюс неизлечимая экзема.

— И вы объясняете все это лишь тем, что после палубы пациент ощутил под ногами твердую почву? Не более?

— Это лишь зародыш мысли, — развел руками Стивен. — Но он мне дорог.

— Вы говорите о потере веса. Но я вижу, что вы и сами отличаетесь худобой. И смертельной бледностью, если один врач может сказать такое другому. У вас очень дурное дыхание; ваши волосы, негустые уже два года назад, сейчас чрезвычайно поредели; вас мучает отрыжка, глаза у вас ввалившиеся и тусклые. Это не может объясняться только вашим злоупотреблением табаком — ядовитым веществом, которое должно быть запрещено правительством, — и настойкой опия. Очень хотелось бы взглянуть на ваш стул.

— Взглянете, дорогой, взглянете. Но сейчас я должен вас покинуть. Вы не забудете мою настойку? Как только приеду в Лериду, я откажусь от нее окончательно, но до тех пор она мне необходима.

— Вы ее получите. Кроме того, — добавил доктор Рамис с таинственным видом, — возможно, что с настойкой опия я пришлю вам записку чрезвычайной важности. Ясность наступит только через несколько часов. Дешифровка, если вы ее получите, по системе три. Но, прежде чем вы уйдете, позвольте мне пощупать ваш пульс. Слабый и с перебоями, я так и знал.

«Что он имел в виду?» — спросил себя Стивен, подразумевая не пульс, а предполагаемую записку, и снова с сожалением подумал о простоте его отношений с заурядными платными агентами. К ним не надо было искать подход; они были верны только себе и собственному кошельку. Иное дело люди определенно честные: в их характерах, мотивах их поступков и даже чувстве юмора разобраться было так сложно, что после общения с ними Стивен чувствовал себя постаревшим и выжатым как лимон.

— Это вы, Стивен, наконец-то, — обрадовался Джек, тотчас стряхнув с себя сон. — Мы слишком долго беседовали с Кристи-Пальером, надеюсь, вы меня не ждали. — Вспомнившаяся тема беседы на миг сделала его серьезным. Но, посмотрев в пол, он поднял на друга вновь повеселевшие глаза и заявил: — Нынешним утром вас едва не арестовали как шпиона.

Направлявшийся к письменному столу Стивен застыл на месте в неестественной позе.

— До чего же я смеялся, когда Кристи-Пальер зачитал мне ваш словесный портрет со смущенным и в то же время удивительно серьезным видом. Но я дал ему честное слово, что вы искали своих двуглавых орлов, и он остался совершенно удовлетворен. Кстати, я услышал от него странное замечание: он сказал, что на нашем месте поспешил бы в Испанию, а не на остров Поркероль, или как его там.

— Неужели? Так и сказал? — с деланным безразличием спросил Стивен. — Продолжайте спать, дорогой. Насколько я понимаю, он поленится даже перейти через улицу, чтобы взглянуть на euphorbia prestance[19], не говоря о том, чтобы пересечь для этого пролив. Мне нужно написать несколько записок, но я вас не побеспокою. Досыпайте: нам предстоит длинный день.

Спустя несколько часов, едва забрезжил серый рассвет, Джек проснулся оттого, что кто-то скребется в дверь. Сперва его сонный ум решил, что это крыса скребется за переборкой в хлебной кладовке, но тело тотчас возразило уму. Спал Джек или бодрствовал, его организм безошибочно давал знать, на судне он или нет. Он всегда отличал даже самую слабую, но непрерывную бортовую и килевую качку от неестественной неподвижности суши. Открыв глаза, он увидел, что Стивен поднялся из-за стола, держа в руке оплывшую свечу, открыл дверь, получил от кого-то бутылку и сложенную несколько раз записку. Вернувшись к столу, доктор распечатал записку, медленно расшифровал ее содержание, сжег в пламени свечи оба листка. Не оглядываясь, он произнес:

— Джек, я полагаю, вы не спите?

— Уже целых пять минут. Доброе утро, Стивен. Будет жарко?

— Да. Доброе утро и вам, дорогой. Послушайте, — шепотом продолжал он. — Не кричите громко и держите себя в руках. Вы меня слышите?

— Да.

— Завтра будет объявлена война. Бонапарт приказал арестовать всех британских подданных.

Оказавшись в узкой полоске тени под северной стеной Каркасона, жандарм из сочувствия остановил конвой английских пленников — это, главным образом, были моряки с задержанных и арестованных судов, несколько офицеров, застигнутых врасплох объявлением войны, и немного штатских — путешествующие джентльмены, их слуги, грумы, а также торговцы. Впервые в истории цивилизованных войн Бонапарт распорядился арестовать всех британских подданных. Англичане изнывали от жары, они выглядели несчастными и усталыми; узлы, которые они несли, промокли во время проливного дождя, и поначалу они даже не осмелились высушить их на солнце: им было не до того, чтобы обращать внимание на великолепие обветшалых стен и башен, живописный вид нового города и реки, протекавшей впереди; на медведя и его вожака, устроившихся в тени третьей от них по счету башни, они вначале тоже не смотрели. Но вскоре распространился слух о прибытии конвоя, и к толпе, высыпавшей из старого города, чтобы поглазеть на чужаков, присоединились рыночные торговки, пришедшие из-за моста со своими товарами — фруктами, вином, хлебом, медом, колбасами, паштетом и головками брынзы, завернутыми в свежие зеленые листья. У большинства пленников еще оставались какие-то деньги (это было лишь началом их долгого пути на северо-восток страны).