— Абсолютно! Лучшего момента для испытания моей мины и желать нечего. Я, видите ли, предложил новый тип взрывателя. Он не нажимного, а… впрочем, это секрет, совсем другого действия. Не волнуйтесь, мы их не пропустим. А заодно я докажу главному, как он не прав, уверяя, что мой взрыватель хорош только в лабораторных условиях.

«Ну и дела, — с еще большей досадой думал Виктор. — Скоро штурмовики будет испытывать сам Ильюшин, а пулеметы — Дегтярев. Не дело это. Не по-хозяйски. Я своих разведчиков и то берегу, а тут — такие головы под пули».

— Вы… как-нибудь поаккуратней, — как можно мягче сказал Виктор. — Без нужды не высовывайтесь.

— Конечно-конечно! Не беспокойтесь, молодой человек.

Виктор взял с собой двадцать самых резвых парней, и они, лавируя между горящими танками, ныряя в воронки, прикрываясь редкими деревьями, бросились к кустарнику.

— Значит, так, — переведя дыхание, объяснял задачу Виктор. — Мины ставим в шахматном порядке. Расстояние — метр. Это будет минное поле в чистом виде. Когда подорвется несколько машин, остальные пойдут правее и левее. Там их встретим мы — эту будет подвижное минное поле. Все, по местам. Стоп! Снять рубахи: белое на зеленом хорошо видно. Немцы давно знают, кто их здесь держит, так что перестреляют, как куропаток.

Замелькали ножи и саперные лопатки. Когда минное поле было готово и саперы расползлись по своим местам, Громов вдруг засомневался: «А если танки не повернут? Если сомнут доцента! Неужели я ошибся? За такие ошибки отвечают головой! — оборвал он себя. — Хотя какой прок от моей головы? Хорошая мина и то дороже. Она хоть танк остановит. А пустая голова…»

В этот миг над крохотным холмиком, где остался доцент с горсткой саперов, раздался такой чудовищный взрыв, что Виктор даже вскочил. «Что это у них? Неужели взорвался весь запас мин?»

Доцент и его товарищи погибли. Но танки отвернули от высотки и поползли прямо на кустарник. Громов чуть не пел от радости! А чему, собственно, было радоваться? Близкой смерти? Тому, что он будет прошит пулеметной очередью, раздавлен в лепешку или разнесен в клочья?

Об этом Виктор не думал. Да, есть упоение в бою, есть! Даже таком неравном, какой предстоял через несколько минут. Громов был прекрасным воином, для него не существовало безнадежных ситуаций. Но это тогда, когда он имел дело с врагами в немецкой форме, а не с железными коробками. Тут бы свое слово сказать артиллеристам или танкистам, а не ему, достойному сыну царицы полей. Но судьба распорядилась по-своему, судьба решила испытать его и в таком неравном бою.

Чадная, пышущая жаром и изрыгающая свинец стена придвигалась все ближе. Пулеметы короткими молниями прощупывали кустарник, но трассы шли поверх головы.

«Не видят, бьют наугад, — отметил Виктор. — Это прекрасно! Это просто замечательно! Значит, встреча у фонтана состоится, значит, будет жаркий поцелуй. Такой жаркий, что кто-то от него сгорит».

Сам того не замечая, Виктор обрел тот подъем и ту ироничную веселость, которая приходила к нему во время штыковой под Щиграми, в дни яростных боев за Мамаев курган, словом, в те минуты, когда он мог схлестнуться с фашистами глаза в глаза.

Ба-бах! Смерч огня — и передний танк замер. Из-за него выполз другой — и снова вулканическая вспышка. Потом еще, еще и еще! Немцы поняли, что напоролись на минное поле, и начали огибать кустарник. А там, на открытом месте, распластавшись, лежали двадцать русских парней. Они лежали на родной земле, давшей им жизнь и готовой принять в свои объятия.

Взрываются одна за другой мины, замирают, а то и вспыхивают факелами ревущие громадины, и редко-редко остается в живых тот, кто вышел один на один с тридцатитонной машиной.

Виктор видел эти взрывы, видел перебегающих от воронки к воронке саперов, видел и тех, кто больше не мог встать. Но вот пришел и его черед. Метрах в тридцати правее, подминая кровавое месиво, катился «тигр». Но спешить нельзя, надо лежать, иначе тут же срежут из пулемета. Взрыв! Сноп огня и земли взметнулся перед самой мордой «тигра»! Тот остановился, будто отряхиваясь, покрутил башней и пошел прямо на Громова.

— Ну вот. Мой, — отметил Виктор. — Или я — его.

Подрагивали ноги. Першило в горле. Хотелось откашляться. Но Виктор терпел, боясь спугнуть зверя. Осталось пятнадцать метров… десять…

«До чего же, гад, вонючий!» — успел подумать Виктор.

Он подтянул ноги, чуть приподнялся и уперся руками в землю. Со стороны выглядело так, будто парень вот-вот стартует на стометровку. Но это был совсем другой старт. И в тот самый миг, когда ставшая вдруг черной махина заслонила все небо, когда от ревущего зверя не было спасения, но его клыки — пулеметы не могли достать, Виктор прыгнул навстречу, сунул мину под гусеницы и кубарем скатился в воронку. Взрыва Громов уже не слышал…

Пятый день громыхала битва, которой суждено было стать величайшей в истории Второй мировой войны. Фашисты бросали в бой все новые и новые силы, они старались во что бы то ни стало добиться решающего успеха. Наша оборона вминалась, вдавливалась, от этого становилась еще плотнее — и фашистские дивизии одна за другой переставали существовать.

Полковник Сажин, от дивизии которого осталось меньше полка, давно понял замысел командования и перестал просить подкрепления: измотать противника, втянуть в сражение все его резервы, сохранив при этом свои, перейти в решительное наступление. Но для этого нужно знать, что у врага нет ни одного свежего взвода! А как это узнать?

— Эх, Громова нет, — сокрушался комдив. — Правильно он говорил: разведчиков надо беречь. Но ведь и танки кто-то должен был остановить. Всех саперов и разведчиков представлю к орденам, а Громов достоин звания Героя. Жаль, что посмертно. А куда девать собаку? Передать Орешниковой — сразу поймет, что Громова нет. Сказать, будто он на задании, — не поверит, без Рекса в разведку он не ходит. Нет, ее надо держать в неведении. Закончится вся эта карусель, исхитрюсь отправить Машу в тыл. А как ей жить дальше? Жаль девчонку, честное слово, жаль. Но сын у Громова должен быть. Должен! Иначе что же это такое получается?! Прожил человек всего ничего, воевал — дай бог каждому, геройски погиб — и чтоб он не имел права хоть на кроху счастья?! Жизнь должна оставлять после себя жизнь! Не-ет, уж кто-кто, а парнишка Громова имеет право на жизнь. И собака эта, будь она неладна, пригодится. Рекс, ну съешь что-нибудь. Тушенка вот американская, сгущенка… Сдохнешь ведь. Ну нет хозяина, нет. На задании он. Вру, конечно, беспардонно вру, но что делать? Жить-то ведь надо.

Рекс лежал в углу блиндажа. Запавшие бока, заострившаяся морда, свалявшаяся шерсть, обвисший хвост — все говорило о том, что собака больна. И Рекс действительно был болен: он тосковал по хозяину. Рекс не мог ни есть, ни пить, ни спать — он напряженно смотрел в дверной проем, боясь пропустить появление хозяина. Он придет, Рекс чувствовал, что он придет, главное — не проспать его появления. Все желания, вся жизнь Рекса сводились только к этому. А ко всему остальному он стал настолько безразличен, что позволял себя гладить, трепать уши, а то и отталкивать, если оказывался на чьем-нибудь пути.