Восстание Спартака постоянно дает примеры этого принципиального требования. Армия рабов освобождает других рабов и тут же отдает им в рабство бывших рабовладельцев. Восставшие даже могли бы, согласно традиции — признаемся, сомнительной, — устроить гладиаторские бои между сотнями римских граждан и наблюдали бы за ними со ступеней амфитеатров, вне себя от возбуждения и восторга. Но убийство людей ведет лишь к необходимости убивать все больше. Чтобы добиться торжества принципа, надо убить другой принцип. Град солнца, о котором мечтал Спартак, мог бы воздвигнуться только на руинах Вечного Рима, со всеми его богами и институтами. Итак, армия Спартака движется к Риму с намерением его осадить; город, понимая, что придется платить за свои преступления, в ужасе. Но в самый решающий момент, когда уже видны городские стены, армия вдруг замирает и откатывается назад, словно отброшенная принципами и укладом жизни города богов. Если он будет разрушен, что займет его место, кроме дикого желания справедливости, кроме раненого и оттого яростного самолюбия, до сих пор позволявшего держаться этим несчастным[26]? Как бы то ни было, армия отступает без боя и по какому-то странному наитию решает вернуться туда, откуда начала свой поход, то есть проделать в обратном направлении весь долгий путь своих побед и снова оказаться на Сицилии. Складывается впечатление, что эти обездоленные люди, одинокие и безоружные перед небесами, не смея осаждать Рим, возвращаются к самому чистому и теплому мигу своей истории, к той земле, что слышала их первый крик и где умирать не страшно.

Тогда начинается поражение и мученичество. Перед последней битвой Спартак приказывает распять на кресте римского гражданина — чтобы показать своим соратникам, какая участь их ожидает. В ходе сражения — и мы понимаем, насколько это символично, — охваченный яростью Спартак пытается добраться до Красса, командующего римскими легионами. Он готов погибнуть, но в поединке с человеком, в данный миг олицетворяющим всех римских рабовладельцев; он готов умереть, но в противостоянии равного с равным. Это ему не удастся: принцепсы воюют на расстоянии, и римский полководец держится в стороне. Спартак умрет, как он и хотел, но умрет под ударами наемников — таких же рабов, как он сам, вместе с его свободой убивающих и свою свободу. В отмщение за гибель единственного римского гражданина Красс казнит тысячи рабов. После всех справедливых бунтов на дороге от Капуи до Рима встанут шесть тысяч крестов, глядя на которые покорная толпа убедится, что в мире силы никакого равноправия не существует, а хозяева за каждую каплю своей крови требуют двойную плату.

Крест — это и орудие казни Христа. Можно представить себе, что несколько лет спустя Христос изберет для себя ту же рабскую казнь с целью сократить чудовищную дистанцию, отделяющую человеческое создание от сурового лика Господа. Он вступается за человека и, в свою очередь, терпит крайнюю несправедливость, чтобы бунт больше не рвал мир надвое, чтобы и небеса почувствовали боль, а страдание перестало быть только человеческим проклятием. И разве стоит удивляться, что впоследствии революционный дух, мечтавший разлучить землю и небо, начал с разбожествления Бога, убивая его земных представителей? В 1793 году время бунта в определенном смысле заканчивается и наступают революционные времена — времена эшафота[27].

Королей убивали задолго до 21 января 1793 года и цареубийств XIX века. Но и Равальяк, и Дамьен, и их соперники стремились уничтожить того или иного короля лично, а вовсе не принцип. Они желали иметь другого короля — или ничего. У них и в мыслях не было, что трон может навсегда опустеть. 1789 год стоит на стыке эпох потому, что люди Нового времени пожелали, помимо всего прочего, низвергнуть принцип божественного права и ввести в историю бунтовскую силу отрицания, сложившуюся в ходе интеллектуальных схваток последних веков. К традиционному тираноубийству они, таким образом, добавили взвешенное богоубийство. Закваской для этой революции послужила так называемая вольнодумная мысль, родившаяся в умах философов и юристов[28]. Для осуществления и легитимации этого предприятия потребовалось, чтобы Церковь — и она несет за это безграничную ответственность — сначала с расцветом инквизиции, а затем и в прямом сотрудничестве с властями земными встала на сторону властителей и взяла на себя роль палача. Мишле не ошибается, видя в революционной эпопее всего два действующих лица: христианство и Революцию. Он объясняет 1789 год борьбой между благодатью и справедливостью. И, хотя Мишле в полном соответствии со своим неумеренным веком проявлял явную склонность к большим обобщениям, он увидел в этом явлении одну из причин революционного кризиса.

Если прежняя монархия в своем правлении далеко не всегда руководствовалась произволом, то принципом ее правления, бесспорно, оставался произвол. Наделенная божественным правом, она не нуждалась в легитимации. Тем не менее эта легитимность часто ставилась под сомнение, в том числе парламентом. Но те, кто был ее носителем, воспринимали ее как аксиому и в том же убеждали остальных. Известно, что Людовик XIV твердо придерживался этого принципа[29]. Ему помогал Боссюэ, заявлявший королям: «Вы — боги». В одной из своих ипостасей король — это уполномоченный Бога, призванный вершить земные дела, в том числе справедливый суд. Он, по образу и подобию самого Бога, — последняя надежда сирых, слабых, нищих. В принципе, народ может обратиться к королю с жалобой на тех, кто его притесняет. «Если бы король знал, если бы царь ведал…» — такое чувство действительно владело французским и русским народом в периоды несчастий и часто находило свое выражение. Правда, монархия, во всяком случае во Франции, если «узнавала», то часто пыталась защищать простой народ от притеснений вельмож и буржуа. Но разве это справедливость? С точки зрения абсолюта, разделяемой тогдашними писателями, — нет. Если к королю можно обратиться за помощью, значит, принципиально невозможно выступить против него. Он раздает благодеяния, если и когда захочет. Одним из атрибутов милости является каприз. Монархия в форме теократии — это тип правления, который ставит милость выше справедливости, всегда оставляя за ней последнее слово. Напротив, оригинальность профессии савойского викария проявилась в том, что он поставил справедливость выше Бога, со свойственной тому времени немного наивной торжественностью открыв современную историю.