Оррек, надо сказать, был отличным соперником и в словесной дуэли, и в изысканно вежливом состязании в красноречии. Я заметила, что он, декламируя отрывки из «Сказания о Даредаре», словно позабыл о своем северном выговоре, и голос его звучал как у настоящего альда — оглушая и довольно невнятно произнося согласные и растягивая гласные. Да и теперь, отвечая ганду, он придерживался того же произношения.

— Я последний и наименее значимый в бесконечной череде наших поэтов, ганд Иораттх, — сказал Оррек, — и даже претендовать не смею на то место, которое по праву принадлежит поистине великим творцам. А потому не позволит ли мне высокочтимая аудитория прочесть не свои стихи, а одно из стихотворений Дениоса, самого любимого моего поэта, уроженца Урдайла?

Ганд благосклонно кивнул, и Оррек, закончив настраивать свою лютню, пояснил, что эти стихи не поют, однако голос инструмента служит для того, чтобы отделить созданные поэтом слова от всех тех, что были сказаны до этого и будут сказаны после, а также чтобы сказать то, чего никакими словами не выразишь. Он склонил голову и ударил по струнам. Чистые протяжные звуки этой музыки были исполнены страсти. Наконец затих финальный аккорд, и Оррек произнес первые слова из первой песни «Превращений».

И до самого конца никто из слушателей не шелохнулся. Да и потом альды долго молчали — в точности как молчала тогда толпа на рыночной площади. А когда они наконец собрались в знак похвалы захлопать в ладоши, ганд вдруг поднял руку и сказал:

— Нет. Еще раз, поэт! Прошу тебя, повтори нам это чудо еще раз с самого начала!

Оррека явно несколько озадачила подобная просьба, но он все же с улыбкой вновь склонил голову к своей лютне.

Но не успел он коснуться струн, как послышался чей-то громкий голос. Но оказалось, что это не Иддор, а один из жрецов, что стояли с ним рядом, — в черно-красном одеянии и красном головном уборе, подобно шлему укрывавшем его голову, спускаясь от высокой тульи до самых плеч, так что видимым оставалось только лицо. Борода у него была опалена огнем — похоже, специально, — и лишь на подбородке мелко курчавился оставшийся клочок волос. В одной руке он держал высокий и тяжелый черный посох, а в другой — короткий меч.

— Сын Солнца, — промолвил он, — разве одного раза тебе недостаточно? Мы и так слишком долго слушали это богохульство!

— Жрец, — шепнула мне Грай, но я и так это поняла, хотя жрецов нам доводилось видеть нечасто. Красные Шапки — так их с ненавистью называли в Ансуле. Альдских жрецов горожане особенно сильно боялись и старались с ними вообще не встречаться, ибо если кого-то из жителей города до смерти забивали камнями или живьем топили в жидкой грязи, то это почти всегда делалось по приказанию жрецов.

Иораттх повернулся и надменно посмотрел на жреца. Собственно, повернул он только голову, в точности как ястреб, и так же быстро глянул и нахмурился, словно говоря: «Как ты посмел?!» Но голос его звучал мягко, даже как-то вкрадчиво, когда он сказал:

— О Благословеннейший! Уши мои, должно быть, плохо слышат, ибо я не услышал в этих стихах никакого богохульства. Прошу тебя, открой мне, в чем оно заключается?

И человек в красном головном уборе весьма уверенно заявил:

— Все это слова безбожника, ганд Иораттх! В них нет ни понимания Аттха, ни веры в откровения его святых толкователей, а есть лишь слепое поклонение злокозненным демонам и лживым богам да болтовня о первоочередности земных деяний и восхваление женщин.

— Да, да, — закивал согласно Иораттх, даже не думая возражать жрецу, однако было видно, что его задели все эти нелепые обвинения. — Что правда, то правда: эти языческие поэты ничего не знают ни об Аттхе, ни о об Опаленных Его Пламенем. Они вообще многое воспринимают неправильно, ошибочно, но все же не стоит считать, что они так уж безнадежно слепы. На них еще вполне может снизойти огонь откровения. А кстати: неужели ты против того, чтобы мы, вынужденные много лет назад разлучиться с нашими женами и возлюбленными, услышали хотя бы несколько слов, посвященных женщинам? Я понимаю, Благословенный, ты был опален священным огнем и, разумеется, выше всякой грязи и порочных снов, но мы-то всего лишь обыкновенные грубые солдаты. Услышать — не значит обладать, однако же и услышанные слова дают все же хоть какое-то утешение. — Ганд говорил совершенно спокойно, даже, пожалуй, торжественно, но кое-кто из его соратников не сумел сдержать улыбку.

Жрец в красном головном уборе начал было отвечать, но ганд внезапно встал и грозно промолвил:

— Из уважения к священной чистоте Опаленных я не стану просить ни тебя, о Благословенный, ни кого-либо из твоих братьев остаться здесь и слушать то, что оскорбляет ваш слух. Могут также уйти и все те, кто не желает больше слушать песни этого языческого поэта. Но поскольку, как говорится, проклят лишь тот, кто слышит проклятья, те из вас, у кого столь же слабые уши, как и у меня, могут спокойно, ничего не опасаясь, остаться и слушать дальше. Ты уж извини нас, поэт, за эти неожиданно возникшие разногласия и проявленную по отношению к тебе неучтивость.

И ганд снова спокойно уселся, а Иддор со всей своей компанией, а также все «красные шапки» — их там было еще четверо — удалились в шатер, громко и раздраженно переговариваясь на ходу. Впрочем, один человек из окружения Иораттха тоже незаметно ускользнул прочь, хотя вид у него при этом был самый что ни на есть разнесчастный — и встревоженный. Остальные остались. И Оррек снова ударил по струнам и продекламировал вступление к «Превращениям» Дениоса.

Когда он умолк, ганд позволил своим людям сколько угодно хлопать в ладоши и велел принести Орреку еще стакан воды («Стакан-то хрустальный, они же разорятся!» — насмешливо прошипела мне на ухо Грай). Затем Иораттх отпустил свою свиту, сказав, что хотел бы побеседовать с поэтом «под раскидистой пальмой», что, очевидно, означало «наедине».

Парочка стражников все же осталась стоять у входа в шатер, но офицеры и придворные разошлись — одни ушли куда-то в глубь шатра, другие побрели в сторону казарм. А к нам с Грай подошел тот важный раб с опахалом и повел нас в сторону конюшен. Следом за нами туда же направилась целая группа людей, которые, как я догадалась, потихоньку собрались у входа в большой шатер, чтобы послушать выступление Оррека, и все это время стояли там чуть в сторонке, никого не беспокоя и никем не замеченные. Среди них были и воины, и слуги, и просто мальчишки. Похоже, в данный момент их больше всего интересовала Шетар. Им очень хотелось подойти к ней ближе, но Грай не позволяла. Тогда они попытались завязать разговор с «укротителем», задавая самые обычные вопросы: как зовут львицу, где ее поймали, что она ест, охотилась ли она и убивала ли когда-нибудь людей? Грай отвечала очень кратко и чуть надменно, как, собственно, и подобало такой достойной личности, как укротитель львов.

— А это что, твой раб? — спросил какой-то юноша. Я вообще не поняла, что это он обо мне, пока не услышала ответ Грай:

— Ученик конюха.

Юноша чуть отстал, поравнялся со мной и пошел рядом. Когда я присела на камень под стеной здания, где была тень, он тоже уселся там, несколько раз внимательно посмотрел на меня и наконец заявил: