«Последнее время я стала часто плакать, и с этим надо что-то делать, — решила Женя. — Говорят, что улыбка помогает жить. И человек, который смеется, живет дольше. И уныние в принципе даже в религии считается грехом…»

Она задрала голову, высоко-высоко, чтобы не видеть земли, только небо — синее, морозное, с редкими, по-зимнему замерзающими звездами.

Чья-то рука мягко дотронулась до ее плеча. Она вздрогнула.

— Женя…

Она боялась обернуться, потому что ее взгляд мог слишком много рассказать ему.

— Я очень рад, что вы тут…

— Вообще-то я переехала, — наконец повернулась она, справившись с собой. — Теперь я живу не здесь… Просто заехала забрать кое-какие вещи…

Щеки загорелись, и Женя благословила темноту. Ох уж эта привычка краснеть, когда врешь! Была бы такая у Панкратова, право…

— Это… Послушайте, получается, если бы я сегодня не задержался слегка, я мог бы никогда больше вас не увидеть?

— Наверное, — сказала она, стараясь придать голосу равнодушные нотки, хотя от предсказанной им ситуации ей стало трудно дышать.

— Какое счастье, что я задержался!

Он стоял такой растерянный и искренний, что Жене стало не по себе: «Последнее время вы слишком много врете, госпожа Лескова. И приносите этим враньем — остальным сплошные неудобства…»

— Женя, вы ведь не откажетесь от кофе? Я провожу вас потом…

— Нет, не надо меня провожать! Я теперь живу далеко отсюда…

— Это ничего, — рассмеялся он. — Я не боюсь дальних расстояний. Пожалуйста, Женя!

Она подумала немного и согласилась.

В конце концов, это только прощальный вечер, да? Ни к чему их не обязывающий. Она зайдет на минуту. Выпьет чашку кофе. И провожать ее не надо — она не маленькая…

Он дотронулся до ее руки, порывисто и нежно — слишком нежно, как ей показалось.

— Пойдем? — спросил сразу, и Женя почему-то подумала, что он наверняка сейчас покраснел, смутился, как мальчишка. Просто в темноте не видно…

— Пойдем, — согласилась она и крепко сжала его ладонь.

«В темноте все равно не видно, как я краснею».

В маленькой прихожей они снова оказались друг от друга в опасной близости.

— Подождите, я помогу вам, — сказал он, опускаясь на колени.

— Я сама, — сердито, покраснев, сказала Женя и наклонилась, чтобы расшнуровать ботинки.

Они столкнулись лбами. Женя невольно рассмеялась. Потирая лоб, подняла голову.

— Я же говорил, — мягко сказал он. — Я помогу… Вам больно?

— Нисколько…

При электрическом освещении она наконец смогла присмотреться к нему. И с удивлением обнаружила, что зря она считала его блондином с легкой сединой.

Он был совершенно седым.

Волосы, достаточно густые, были словно припорошены снегом. Раньше Жене так и казалось, даже когда снега не было… А теперь она убедилась в том, что ее предположения были верными.

«Но ведь лицо-то у него совсем молодое, — подумала она. — Сколько ему лет? Тридцать? Сорок? Не больше…»

Он выглядел смущенным, точно угадал все ее вопросы, но не был готов дать на них ответ. Или не хотел…

— Я сейчас, — сказал он. — Вы устраивайтесь… там, в комнате.

Он поставил чайник. Она прошла в комнату.

Из детства еще осталось родительское напутствие — хочешь узнать человека лучше, посмотри, что он читает. И читает ли вообще…

Женя подошла к книжному шкафу. Книг было множество, и самой неожиданной подборки. Создавалось ощущение, что здесь, помимо хозяина, живут еще женщина и ребенок. Наличие ребенка подтверждало и огромное количество мягких игрушек.

Но комната была одна. И кровать тоже. Дверь во вторую комнату была плотно задвинута другим шкафом.

Женя невольно сделала шаг туда, к этой тайне, — и устыдилась детского любопытства. Фу, сказала она себе, как это гадко… Похоже, работа в детективном агентстве уже дает результаты… Если у человека дверь задвинута шкафом, из этого не следует, что он прячет там именно пластиды… Как шизофреник из Германии, создавший трупный музей. Александр производил впечатление нормального человека, не косил под средневекового анатома и черную шляпу не носил. А вот она, Женя, начинает уже психически разлагаться… Да и какое ей дело до тайн этого человека, в самом деле? Даже если они и есть. Может быть, эта комната просто лишняя для одинокого мужчины?

Она снова отошла к книжному шкафу и достала том Рембо. Открыла наугад — задав мысленный вопрос. «Любимая детская игра, — усмехнулась она про себя. — Что есть этот Александр?»

«Подошвам сносу нет, и не собьются пятки! От кожаных одеж остались пустяки: но неудобства нет, все прочее в порядке. Им снег на черепа напялил колпаки…»

— Душевно, — усмехнулась Женя. — Мрак какой-то… Единственное верно — про снег. Только у Рембо снег напялен на мертвые головы… Впрочем…

Она вздохнула, ставя том на место.

— Это все равно что гадать на пособии по патологоанатомии… Рембо был мрачный парень. И…

Это да, засмеялась она про себя. Несчастный парень, совращенный другим поэтом. Вечно кающийся грешник, не выдержавший тяжести собственного греха…

Она снова взяла том, открыла.

«А если Александр и есть грешник, застывший в покаянии?»

«Но сберегите, о святые, в заговоренной полумгле певунью мая на земле для тех, кого леса густые опутали своей травой — так безысходен их покой!»

— Вы любите Рембо?

Вопрос за спиной прозвучал неожиданно. Она вздрогнула, словно он застал ее за… «подсматриванием в запертую дверь», усмехнулась она про себя. Ибо это так и было. Она и в самом деле подсматривала — пыталась подсмотреть в запертую дверь. Души его.

— Люблю, — сказала она, поставив книгу на место.

Он помолчал немного и тихо процитировал:

— «Маэстро Вельзевул велит то так, то этак клиенту корчиться на галстуке гнилом, он лупит башмаком по лбу марионеток: танцуй, стервятина, под елочный псалом!» Иногда мне кажется, что мы уже на балу повешенных. Умерли и не знаем сами, когда это случилось… Во всяком случае, «стервятины» танцуют вокруг нас, и управляет ими именно «маэстро». Простите, тема у нас с вами мрачноватая для кофе, не находите?

— Я виновата, — вздохнула Женя. — Надо было достать с вашей полки другого поэта.

— Вы взяли то, что просилось вам в руки, — легонько пожал он плечами. — Иногда вы подходите к книжному шкафу, не задумываясь о последствиях. Протягиваете руку, и какой-то поэт, писатель, уже уставший от молчаливого одиночества, сам прыгает вам в руки… Потому что каждый хочет быть услышанным. Я не говорю о плохих поэтах и писателях, эти не наделены даром сохранять дыхание в своих строках после смерти…