Молодой исследователь и его коллеги обнаружили, что волны пульсаций чаще шли в направлении более привлекательной пищи. А с изменением характера пульсаций менялся и сам слизевик. «Проволочки» скелета с того конца, который обильно пировал на овсянке, постепенно разреживались, и объем слизевика увеличивался. В то же время, предполагают некоторые исследователи, стенки того конца, что кормился скудным кусочком, уплотнялись. В результате слизевик отползал от непривлекательной пищи и поглощал привлекательную.

«Это как если бы у вас растворялись мышцы, стоит вам оказаться в благоприятном месте, – сказал мне Гарнье. – А вам по барабану, ведь вы попали туда, где вам хорошо».

Растворять свои мышцы, оказавшись в приятном месте, – это своего рода интеллект, считает Гарнье. Для него интеллект – не количество баллов в тестах на IQ или способность освоить иностранный язык. Это признак живого: способность реагировать на изменения среды таким образом, чтобы обеспечивать выживание организма.

«Возьмите любой организм – его успех в этом деле выше случайного», – говорит Гарнье. Нам для выживания с вероятностью выше случайной нужен разросшийся мозг, но кому-то сгодятся и клеточные волны, перекатывающиеся по сети щупалец.

По словам Гарнье, «слизевики – предельное воплощение этого принципа».

Однажды снежным утром в горах Адирондак я взбирался вверх по склону к заброшенной графитовой шахте. Я следовал за двумя биологами – Карлом Херцогом и Кэтлин Рицко. Они остановились у входа в штольню, возле студеного ручья. Биологи стали переодеваться, чтобы войти внутрь, и я, насколько мог, последовал их примеру. Я скинул один за другим туристические ботинки и засунул ноги в носках в вейдерсы[136], стараясь не бухнуться в ручей. Мы надели шлемы с налобными фонарями. Стянули с себя верхнюю одежду из фланели и шерсти. Пора было сменить защиту от снега и зимнего ветра на средства спасения от холодной воды и острых камней. Херцог огласил список неприятностей, с которыми мы можем столкнуться в шахте. «Главная опасность – поскользнуться и упасть, – объяснил он. – К потолку вам и прикасаться не захочется».

Пока Херцог говорил, Рицко раскладывала карандаши и блокноты по карманам своих вейдерсов и проверяла батарейки в многочисленных приборах.

«Готова?» – спросил ее Херцог.

«Пошли!» – откликнулась она. Мы ступили в ледяную воду ручья и по его дну направились в шахту.

Мы продолжали шлепать по воде вперед, и снежный свет позади становился все бледнее и бледнее. Шероховатые стены штольни были наклонены. После ночного ливня и утреннего снегопада с вершины холма по склону бежала вода. Она сочилась со стен шахты, капала с потолка и застывала ледяными сталактитами и сталагмитами. Чем дальше мы продвигались, тем темнее становилось в пещере, а ручей теперь был покрыт толстым слоем льда, прозрачным, как стекло.

Поднявшись на берег ручья, Рицко пошла по узкой полоске осыпавшихся камней вдоль правой стены пещеры. Но Херцог хотел поближе рассмотреть левую ее стену. Он ступил на прозрачный лед и начал опасливо переставлять ноги.

«Если я провалюсь, то в принципе волноваться нечего, вейдерсы меня защитят, – сказал он, не решаясь сделать следующий шаг. – Удивительно, однако, почему-то это пугает».

Херцог посветил фонариком на стену, но ничего особенного не обнаружил. Он осторожно вернулся к нам обратно по ледяной корке, и мы двинулись дальше во тьму.

Мне приходилось напоминать себе, что я не в естественной пещере, а в большой человеческой норе. В середине XIX в. лесорубы заметили возле озера Джордж под бревенчатым волоком жилы темного минерала. Это оказался графит. Лесорубы быстро переквалифицировались в шахтеров – они рыли горные склоны и извлекали минерал, который шел на изготовление карандашей и плавильных тиглей. Штольня, куда мы теперь входили, – возле поселка Гаага на берегу этого же озера – с годами разрослась в сеть туннелей с неровными стенами, тесных проходов и боковых камер. Шахта росла, туннели удлинялись, а шахтеры подпирали своды длинными бревнами; в итоге у них получилась подземная аллея деревьев-зомби.

Нью-йоркский графитовый бум продлился несколько десятилетий, а затем начались более массовые и дешевые разработки этого минерала на Мадагаскаре и в других странах. В начале XX в. шахтеры забрали из гаагской штольни часть подпорок и продали их на пиломатериалы, а затем выработка была полностью заброшена. С той поры минуло более ста лет, и я едва различал следы человеческого присутствия. В лесах поблизости там и сям попадались отвалы пустой породы, вывезенной с месторождения. В глубину одного туннеля уходила веревка – вероятно, чтобы заблудившиеся в темноте могли вернуться с ее помощью назад.

После того как шахту покинули люди, ею вновь постепенно завладели силы природы. Вода покрыла вырубленные стены блестящим слоем натеков. Она украсила своды полосками, известными под названием пещерного бекона. Некоторые оставленные шахтерами подпорки упали в ручей. Херцог показывал места, где своды и стены обрушились, – там завалы свежей породы закрыли проход.

«Вряд ли это случится при нас, – сказал Херцог, но тем не менее посоветовал мне не трогать подпорки. – Они могут сместиться, если их пошевелить».

Лучи фонариков Херцога и Рицко скользили по сводам и стенам, заглядывали в ниши, в глубокие щели. Этот холодный каменный лабиринт казался самым безжизненным местом в мире. Но спустя час нашей прогулки по пещере луч от фонарика Рицко замер. Я перебрался к ней через валун и посмотрел на освещенное пятно. На уровне глаз с крутого каменного уступа свисало что-то вроде мохнатой груши.

«Северная ночница», – шепнула Кэтлин.

Летучая мышь висела, вжавшись мордочкой в холодную стену штольни. Мне были хорошо видны ее торчащие клиновидные уши и крошечные лапки, растянутые в стороны так, что зверек напоминал якорь.

«Как она не падает?» – спросил и я шепотом.

«В их щиколотках есть что-то вроде запирающего механизма, – ответила Рицко. – Они почти не тратят энергии, когда висят здесь».

«Она вообще дышит?» – полюбопытствовал я.

«Дышит, – прошептала биолог. – Но у нее все очень замедлено».

Особь, на которую мы смотрели, влетела в эту штольню четыре или пять месяцев назад. Она отыскала себе на каменной стене местечко для свисания и прожила всю зиму без единой крошки во рту. Через несколько недель ей предстояло снова вылететь наружу, ее ждали яркая весна и знойное лето. Но даже в самые жаркие дни летучей мыши не грозит перегрев. И если она заразится бактериями, то одолеет их. Зверьку может выпасть неудачная ночь охоты, но он сумеет избежать голодной смерти. В погоне за добычей его сердце сумеет отрегулировать подачу крови так, чтобы не лопнул мозг. А осенью летучая мышь вернется в шахту вроде этой, чтобы снова перезимовать. Пока мы с Рицко рассматривали висевшую перед нами северную ночницу, я дивился тому, что это животное способно переживать столь крутые погодные повороты и резкие перемены жизни на протяжении целых 18 лет или даже больше. Летучая мышь и штольня, которую она выбрала для спячки, составляли в некотором смысле разительный контраст. Эта безжизненная шахта постепенно обваливалась. Через несколько десятилетий разрушительная сила сезонных перепадов, возможно, сотрет ее с лица земли. А маленькая летучая мышка внутри осыпающейся штольни сохраняла удивительную стабильность.