- Вовсе Наташа не избалована! - заступилась за подругу Катя. - И простым кушаньем не гнушается.

- Решено! Посылаем к Давыдовым Сеньку! - воодушевилась Марья Алексеевна. - И писать не будет нужды.

- А вот Сенька мне понадобится! - злорадно вставился дядя.

- Коли понадобится, возьмете форейтора Андрюшку.

Не обращая внимания на ледяное молчание Василия Федоровича, дама распоряжалась, призвав к себе няньку Василису:

- Вели Сеньке запрягать лошадей и ехать к Давыдовым за Наташей. Пусть скажет, в гости звали, мол, к барышне.

- Не поздно ли, матушка? - опасливо поглядывая на барина, возразила Василиса. - Поутру-то с зарей, чай, лучше б было?

Катя насилу удержалась, чтобы не застучать ногами от нетерпения: инстинкт подсказывал ей, что надобно ждать.

- Вздорничать изволите? - возвысил голос Василий Федорович. - Не дам губить имущество! Или уж запамятовали, как ваша дочь едва не сгинула у разбойников вместе с людьми и лошадьми?

Катя с отчаянием видела, что маменька сдается под его напором.

- Можно человека послать с запиской, Наташа приедет завтра в своем экипаже, - неуверенно предложила Марья Алексеевна. - Разбойников выловили, сказывают...

Катя поняла, что игра проиграна, когда дядя решительно поднялся из-за стола и подытожил:

- Нечего гнать человека на ночь глядя! После поговорим об этом!

29.

Марья Алексеевна имела свой резон приглашать в гости Наташу. Встревоженным инстинктом матери она чувствовала, что нельзя ни на час оставлять Катю одну. От нее, своей любящей маменьки, Катя отвернулась и так не ко времени! В комнату к себе не впускает, на вопросы не отвечает. Все не может простить, что Марья Алексеевна оказалась в сговоре с дядей. А что тут поделаешь? Не могла Марья Алексеевна допустить, чтобы дочь ее повторила ошибки матери. Надобно держать ее подальше от Бронских, их предательской натуры. Ничего, юный Бронский вернется в Петербург, и все потихоньку забудется. Время лучший лекарь всех душевных ран...

Теперь новая беда грозит ее малышке. Открытие, сделанное давеча Марьей Алексеевной, потрясло бедную женщину. Возможно ли, что этот приживал, старый угодник и вечный ее поклонник перенес свои амбиции на Катю?! Он делает вид, будто невинен как голубь, а из Кати слова не выжмешь, однако здесь решительно нечисто. Сердце давно подсказывало Марье Алексеевне, что надо бы последить, присмотреться лучше к поведению Василия Федоровича с Катей, но все недосуг было. Да что греха таить, не хотелось спокойствия лишаться. Если уж быть вовсе откровенной с собой, в глубине души она надеялась, что все само как-то образуется: и с имением, и с Катей. Будь Норов помоложе и хоть с небольшим капитальцем, так можно было б и сосватать Катю...

Марья Алексеевна тотчас в сердцах отшвырнула работу, которой занималась, сидя по обыкновению у окна. Василиса, тут же расположившаяся с вязаньем, удивленно глянула на барыню. Да, ей, любящей маменьке, было бы проще так, не выходя из дому, и дочь пристроить! Как она низка!

- Послали лошадей за Наташей? - зная ответ, спросила Марья Алексеевна.

Василиса вдругорядь удивилась:

- Полно, матушка, сама ведь проводила барина в город. Он и взял лошадей. Кого же за давыдовской барышней посылать?

Опять он сделал все по-своему, подумала Марья Алексеевна. Она дурно спала эти ночи, все искала способа примириться с Катей, размышляла о будущем дочери. Все чаще возникала мысль посоветоваться с умным, надежным человеком, да где ж его взять? Ах, как трудно женщине без опоры, без мужской руки!

Исподволь возникал коварный вопрос: "А предводитель дворянства? Ему по роду занятий положено быть подмогой и опорой вдовам и сиротам". Марья Алексеевна гнала от себя эти предательские мысли: еще не хватало быть просительницей у человека, некогда отказавшегося от нее! Однако она отметила, что угроза обратиться к Бронскому решительно подействовала на Василия Федоровича.

Сколь велико было искушение вновь явиться к Сергею Львовичу, но не на коленях, а с гордо поднятой головой! Как бы хотелось сбить спесь с этого нового Бронского - самодовольного и надменного господина! Однако теперь не до гордости и мести: их положение так жалко, они с Катей так беззащитны...

- Что Катя? - спросила Марья Алексеевна Настю, которая заглянула в гостиную за какой-то надобностью.

- Барышня нездоровы, просят не тревожить. Всю ночь без сна провели, только что уснули, - доложилась Настя.

- Что ж, не будите ее покуда, - с грустью произнесла Марья Алексеевна, и Настя скрылась, так и не сказав, зачем пришла.

Обожаемая дочь опять отвернулась от маменьки, которая не смогла настоять на своем и добиться, чтобы за Наташей послали лошадей. Разочарованная Катя вновь заперлась у себя... Слезы застлали глаза бедной женщины, и она не могла различить канву, по которой работала. Нянька Василиса мирно сопела во сне, уронив клубок шерсти на пол, не от кого было прятать слезы. Марья Алексеевна достала из кармана кружевной платочек и приложила его к глазам...

Между тем Катя и не думала спать. Она и впрямь провела бессонную ночь, придумывая, как ей ловчее выкрасть письма у дяди. И вот едва дядин экипаж скрылся за поворотом аллеи, она выслала Настю разведать, кто чем занят. Как назло, Василиса затеяла уборку в кабинете Василия Федоровича. Катя не находила себе места и не могла дождаться, когда же можно будет проникнуть туда. Однако девки споро взялись за работу и быстро управились. Они шумно собрались и ушли, унося с собой метелки, тряпки и ведра с водой. Василиса тоже удалилась в гостиную и села за вязанье. Тут-то девушка и послала Настю сказать, чтобы ее не тревожили.

С отъездом Василия Федоровича в доме по обыкновению установилась тишина. Катя скинула башмачки и в одних чулках прокралась в дядин кабинет. Настя следовала за ней, силясь ступать бесшумно. Оставив горничную на страже у дверей кабинета, Катя проникла внутрь.

Тяжелые драпировки почти не пропускали света, а день и без того был тусклый. Воздух пропитался влагой от уборки, пахло свежестью. Катя бесшумно двигалась, огибая громоздкие кресла, кожаный диван, добралась до письменного стола.

Когда-то этот кабинет принадлежал папеньке... Катя не любила бывать здесь. С детства в память ее врезались стойкие запахи вина и табака, насквозь пропитавшие папенькин кабинет. В камине, бывало, сгорала оброненная папенькой туфля, а по рассеянности оставленная свеча плавилась до утра, превращаясь в лампадный огонек. В детских ее воспоминаниях остались чувство тревоги и беззащитности и пронзительная жалость к погибающему отцу, от