— Получается, ты заводишь речь о предполагаемом убийце, а потом закрываешь дверь? — в отчаянии говорит капитан, подаваясь вперед.

— Не я открыл эту дверь, — отвечает доктор Марони. — Я всего лишь указал тебе на нее.

Сосредоточившись на работе, Скарпетта вздрагивает, когда будильник ее наручных часов отзванивает без четверти три.

Она заканчивает сшивать Y-образный разрез на разлагающемся теле старой дамы. В общем-то необходимости во вскрытии не было. Атеросклеротическая бляшка. Причиной смерти, как и предполагалось, стала атеросклеротическое коронарное сосудистое заболевание. Скарпетта стягивает перчатки, бросает их в ярко-красную корзину для биологически опасного мусора и звонит Розе.

— Через минуту буду. Если удастся связаться с Меддиксом, скажи, что могут забирать.

— Как раз собиралась спуститься, — говорит Роза. — Проверить, не закрыла ли ты себя в холодильнике. — Старая шутка. — Звонил Бентон. Хочет, чтобы ты проверила электронную почту, когда, цитирую, будешь одна и в спокойном настроении.

— Голос у тебя еще хуже, чем вчера. Глуше.

— Наверное, немножко простудилась.

— Я, кажется, слышала мотоцикл Марино. Внизу кто-то курил. В холодильнике. Даже от моего халата воняет.

— Странно.

— Где он? Было бы неплохо, если б нашел время помочь мне внизу.

— В кухне.

Натянув свежие перчатки, Скарпетта перекладывает тело старухи с секционного стола в прочный, прошитый виниловый мешок, лежащий на каталке. Потом закатывает каталку в кулер. Убирает рабочее место, окатывает из шланга стол, ставит в холодильник пробирки с мочой, желчью, кровью и стекловидным телом — для последующих токсикологических тестов и гистологии. Карточки с пятнами крови отправляются под вытяжку для просушки — образцы для тестов ДНК, прилагаемые к каждому архивному файлу. Протерев пол, почистив хирургические инструменты и раковины и собрав бумаги, Кей готова наконец заняться собственной гигиеной.

В задней части секционного отделения находятся сушильные камеры с высокоэффективной системой воздушной очистки и угольными фильтрами, через которые проходит окровавленная и грязная одежда перед тем, как ее упакуют и отправят в лабораторию. Дальше расположены складской отдел, прачечная и, наконец, раздевалка, перегороженная стенкой из стеклянных блоков. Одна половина для мужчин, другая — для женщин. В самом начале в морге ей помогал только Марино, так что раздевалку делили на двоих, и Скарпетта всегда чувствовала себя неловко, когда они одновременно принимали душ и она слышала его и видела неясную, расплывчатую тень по ту сторону толстого зеленоватого стекла.

Скарпетта входит, закрывает и запирает двери. Снимает бахилы, фартук, маску и бросает их в корзину для биологически опасного мусора. Скомканный халат летит в другую. Она встает под душ, натирается антибактериальным мылом, потом сушит волосы и снова надевает костюм и «лодочки». Выйдя из раздевалки, идет по коридору к двери. Справа — крутой лестничный пролет с потертыми дубовыми ступеньками, который ведет в кухню, где Марино как раз открывает банку диетической «пепси».

Он оглядывает ее с головы до ног.

— Как мы приоделись. Забыла, что сегодня воскресенье, и собралась в суд? А мы, вишь, прокатились в «Миртл-Бич». — Следы долгой разгульной ночи проступают на раскрасневшемся лице колючей щетиной.

— Считай, подарок. Еще один день среди живых. — Скарпетта ненавидит мотоциклы. — Да и погода неподходящая.

— Вот посажу тебя когда-нибудь на своего зверя да прокачу с ветерком — так зацепит, что умолять будешь.

Кей становится худо от одной мысли, что она будет сидеть на его громадном мотоцикле, прижиматься к его спине, держаться за него. Марино это знает. Она — его босс и была боссом большую часть последних двадцати лет, и теперь ему это не нравится. Конечно, они оба изменились. Конечно, у них были как хорошие времена, так и плохие. Но в последние, самые последние, годы его отношение к ней и своей работе перешло в какую-то новую стадию. И вот… Скарпетта думает о письмах доктора Селф. Скорее всего Марино предполагает, что она уже видела их. В какую бы игру ни вовлекла его доктор Селф, он никогда не поймет ее и неизбежно проиграет.

— Слышала, как ты приехал. Опять поставил мотоцикл у двери. Имей в виду: если его заденет катафалк или фургон, виноват будешь сам и я тебя жалеть не стану.

— Пусть только кто попробует задеть, одним мертвецом станет больше. Так что этим мудакам-похоронщикам лучше смотреть куда едут.

Мотоцикл Марино — судя по реву, способный сломать звуковой барьер, — стал еще одним пунктом разногласий. Он ездит на нем к месту преступлений, в суд, в полицию, в службу «Скорой помощи», к свидетелям, а возвращаясь, оставляет не на стоянке, но у служебной двери, к которой привозят тела.

— Мистер Грант еще не прибыл? — спрашивает Скарпетта.

— Прикатил на каком-то дерьмовом пикапчике со своей дерьмовой лодчонкой, сетями, ведрами и прочей ерундой. Здоровенный сукин сын и черный, как деготь. Нигде таких черных не видел, как здесь. Как говорится, кофе без капли сливок. Не то что в нашей старой доброй Виргинии, где Томас Джефферсон спал вместе с прислугой.

У нее нет настроения отвлекаться на провокации.

— Не хочу заставлять его ждать. Он в моем офисе?

— Не понимаю, с какой стати ты так для него вырядилась. Как будто с судьей встречаешься или законником или в церковь собралась, — говорит Марино.

Неужели он тешит себя надеждой, что она приоделась ради него? Что прочитала письма доктора Селф и ревнует?

— Встреча с ним для меня так же важна, как и с любым другим. Мы всем выказываем уважение, не забыл?

От Марино несет сигаретами и выпивкой, и когда, как говорит Скарпетта, «химия выветривается» — а в последнее время это случается все чаще, — глубоко коренящееся ощущение неуверенности и ненадежности открывает клапан всему плохому, что есть в нем, а его грозный вид еще больше усугубляет проблему. Ему далеко за пятьдесят, голову, на которой почти не осталось волос, он бреет, носит черную одежду и тяжелые башмаки, а теперь еще и цепочку с серебряным долларом. Марино фанатично качает железо, и грудь у него такая широкая, что, как хвастает он сам, на рентгеновской пластинке помещается только одно легкое. В молодости, если судить по старым фотографиям, он был крепким, здоровым, энергичным, да и сейчас мог бы притягивать внимание, если бы не бестолковость и неопрятность, которые на шестом десятке лет уже не спишешь на недостатки воспитания и трудное детство, прошедшее в не самой благополучной части Нью-Джерси.

— Не знаю, почему ты до сих пор воображаешь, что можешь меня провести, — говорит Скарпетта, уводя разговор от нелепой темы, как она одета.

— Провести? Ты о чем? — Он отпивает из банки.

— О том, что когда ты выливаешь на себя столько одеколона, чтобы замаскировать запах табачного дыма, то достигаешь лишь одного — у меня болит голова.