Голос был тяжелым и гулким, словно сталкивались две большие свинцовые болванки.

– Это когда ты объявляешь ход главным образом для того, чтобы обмануть своих противников, хотя, разумеется, это может создать проблемы для твоего партнера…

Двацветок со свойственным ему энтузиазмом продолжал нести бессмыслицу. Сквозь бархат просачивались такие фразы, как «хорошая масть», «две без козырей», «большой шлем». Ринсвинд тупо посмотрел на Изабель.

– Ты хоть что-нибудь понял? – спросила она.

– Ни единого слова, – признался он.

– По-моему, бессмыслица какая-то.

– ТАК ТЫ ГОВОРИШЬ, ЛЮДИ ИГРАЮТ В ЭТО РАДИ УДОВОЛЬСТВИЯ? – уточнил тяжелый голос по другую сторону двери.

– Более того, у некоторых из них это здорово получается. Боюсь, я – всего-навсего любитель.

– НО ОНИ ВЕДЬ ЖИВУТ ВСЕГО ВОСЕМЬДЕСЯТ ИЛИ ДЕВЯНОСТО ЛЕТ!

– Тебе лучше знать, – вступил голос, который Ринсвинд еще не слышал и ни за что в жизни не хотел бы услышать снова – особенно в сумерках.

– Это, несомненно, весьма… занимательно.

– СДАВАЙ СНОВА, ПОСМОТРИМ, КАК Я УСВОИЛ.

– Может, нам следует зайти? – спросила Изабель.

– Я ХОЖУ… С ВАЛЕТА ЧЕРЕПАХ, – объявил голос за дверью.

– Нет, извини. Я уверен, что ты ошибаешься, давай-ка взглянем на твои…

Изабель толкнула дверь, и та отворилась.

По сути, это был довольно приятный кабинет, может, чуточку мрачноватый – оформленный в пасмурный день художником по интерьерам, у которого болела голова и которым завладело непреодолимое желание украсить каждую плоскую поверхность большими песочными часами. А еще у него было множество больших, толстых и чрезвычайно быстро оплывающих свечей, от которых ему хотелось избавиться.

Смерть Плоского мира, ярый приверженец традиций, гордился своими личными заслугами и большую часть времени пребывал в унынии по поводу того, что его деяния не были оценены по достоинству. Он утверждал, что Смерти как такового никто не боится, а все боятся лишь боли, разлуки, забвения. Пустые глазницы и спокойная гордость за свое дело – это еще не повод для неприязни. Кроме того, он до сих пор пользовался косой, в то время как Смерти других миров давно обзавелись комбайнами.

Смерть сидел в центре комнаты за столом, покрытым черным сукном, и препирался с Голодом, Войной и Чумой. Двацветок единственный поднял глаза и увидел Ринсвинда.

– Эй, а ты как здесь оказался? – спросил он.

– Ну, некоторые говорят, что Создатель взял пригоршню… о, я понял. Ну, это сложно объяснить, но я…

– Сундук с тобой?

Сундук протиснулся мимо Ринсвинда и опустился наземь перед своим хозяином. Двацветок открыл его и, покопавшись в содержимом, вытащил небольшой томик в кожаном переплете. Этот томик он передал Войне, который сидел, барабаня по столу затянутыми в кольчужную перчатку пальцами.

– Это «О Законах Торговли» Крючконоса, – объяснил турист. – Очень хорошая книжка, здесь много говорится об удвоении и о том, как…

Смерть костлявой рукой выхватил книгу и начал ее листать, совершенно не обращая внимания на обоих приятелей.

– ТАК, – сказал он наконец. – ЧУМА, РАСПЕЧАТАЙ-КА ЕЩЕ КОЛОДУ КАРТ. Я ДОКОПАЮСЬ ДО СУТИ ЭТОЙ ИГРЫ, ДАЖЕ ЕСЛИ ЭТО БУДЕТ СТОИТЬ МНЕ ЖИЗНИ – ФИГУРАЛЬНО ВЫРАЖАЯСЬ, РАЗУМЕЕТСЯ.

Ринсвинд схватил Двацветка за руку и выволок из комнаты. Позже, когда они бежали по коридору, сопровождаемые несущимся сзади Сундуком, волшебник спросил:

– О чем это вы там болтали?

– Ну, у них уйма свободного времени, и я подумал, это может им понравиться… – задыхаясь, выговорил Двацветок.

– Что, играть в карты?

– Это особая игра, – возразил Двацветок. – Она называется… – он заколебался. Языки никогда не были его сильным местом. – На вашем языке это называется почти как та штука, которая надевается на нижнюю часть туловища и ноги, – заключил он. – Мне так кажется.

– Штаны? – начал гадать Ринсвинд. – Брюки? Лосины? Галифе?

– Да, нечто вроде.

Они выбежали в переднюю, где большие часы по-прежнему срезали секунды с жизней всего мира.

– Как ты думаешь, надолго их займет игра?

Двацветок приостановился.

– Не знаю, – задумчиво проговорил он. – Наверное, пока козыри не выйдут… Какие удивительные часы…

– Не пытайся их купить, – посоветовал Ринсвинд. – Вряд ли твой порыв здесь оценят…

– Где здесь? – полюбопытствовал Двацветок, подзывая к себе Сундук и откидывая крышку.

Ринсвинд оглянулся вокруг. В передней было темно и пусто, высокие узкие окна покрывал морозный узор. Ринсвинд опустил глаза. От его щиколотки отходила уже знакомая бледно-голубая нить. Теперь он видел, что такая же нить имеется и у Двацветка.

– Мы вроде как неофициально мертвы, – сказал он. Лучшего ответа он придумать не смог.

– О-о, – Двацветок продолжал рыться в Сундуке.

– Тебя это ни капельки не волнует?

– Ну, обычно в конце концов все устраивается. Во всяком случае, я абсолютно уверен в том, что реинкарнация существует. В каком виде ты хотел бы вернуться в мир?

– Во-первых, я не хочу из него уходить, – твердо сказал Ринсвинд. – Ладно, давай выбираться от… о нет. Только не это.

Двацветок выудил из глубин Сундука коробку. Большую и черную, с рычажком и маленьким круглым окошечком спереди. А еще у коробки был ремешок, на котором Двацветок мог повесить ее себе на шею, что он и сделал.

Было время, когда Ринсвинд испытывал к этой коробке довольно теплые чувства. Он верил – несмотря на то что весь его опыт доказывал ему обратное, – что мир по сути своей познаваем и что, если бы только ему, Ринсвинду, удалось вооружиться нужным ментальным набором инструментов, он мог бы снять с мира заднюю крышку и посмотреть, как он устроен. Разумеется, он был в корне не прав. Иконограф делал картинки вовсе не за счет того, что пропускал свет на специальным образом обработанную бумагу, как предположил было волшебник. Все было гораздо проще – внутри него сидел маленький чертик, который хорошо чувствовал цвет и умел быстро работать кистью. Узнав об этом, Ринсвинд очень расстроился.

– У нас нет времени делать картинки! – прошипел он.

– Я быстро, – твердо сказал Двацветок и постучал по стенке иконографа.

В ней распахнулась крошечная дверца, и оттуда высунулась голова беса.

– Тысяча демонов! – воскликнул он. – Где мы?

– Это неважно, – ответил Двацветок. – Итак, сначала мы сделаем картинку часов.

Бес сощурился.

– Освещение плохое, – заявил он. – Добрых три года при диафрагме 8, если тебя интересует мое мнение.