— Так всегда бывает!

Радость, звучавшая в его голосе, передалась Майе. Ей показалось, что никогда еще он не был таким веселым после того, как умерла Жанна.

«Я люблю тебя», — подумала она, входя в кухню.

— И что ты приготовил? — спросила она.

— Блюдо моего собственного изобретения из того, что у тебя нашлось. Но беда в том, что твой холодильник почти пуст!

Майя расхохоталась, как девчонка. То ли оттого, что вот уже три дня не выбиралась за покупками, или просто потому, что безгранично счастлива.

Она села за стол. Прикосновение разгоряченной тайной плоти к деревянной скамейке заставило ее вздрогнуть. За открытым окном все заполнила собой ночь. Майя вдруг осознала, что многие годы прожила в этом доме только как мать семейства. Она приспустила футболку с левого плеча и положила ногу на табурет, наслаждаясь своей наготой.

Морис принес ей бокал белого вина. Поцеловал ее в затылок и, приподняв футболку, начал ласкать ее груди. При виде светлых завитков, едва закрывающих приоткрытые складки ее тайной плоти, он почувствовал, как его член слегка напрягся. Морис отступил, слегка смущенный, но Майя, расстегнув его брюки, вытащила член наружу. Она скользнула по нему губами, покрывая его беглыми поцелуями, потом, сжав его рукой, уткнулась лицом в низ живота Мориса.

Когда запах подрумянившегося на сковородке лука заставил Мориса нежно отстраниться, Майя отпила первый глоток прохладного вина.

Погрузившись в свои стыдливые желания, они некоторое время молчали. Время словно застыло.

— … я никогда не ела ничего вкуснее, Морис!

— Тогда ты, должно быть, умирала от голода! Это просто омлет, Майонетт!

— Мне нравится, когда ты называешь меня Майонетт!

— А мне нравится тебя так называть. Тебе подходит это имя.

— Потому что ты видишь меня такой, как я была.

— Ты и сейчас такая же!

— С тобой мне кажется, что это действительно так. Но с другими, с Пьером например, я как будто отдаляюсь от себя…

— Это нормально… все мы меняемся.

— Нет, это не то. Мне кажется, с годами люди теряют искренность. Мы с тобой знали друг друга еще подростками. Именно в этом возрасте человек наиболее искренен, наиболее откровенен с самим собой… Я хочу рассказать тебе об одной вещи, которая не дает мне покоя. Ты помнишь Архангела?

— Да, конечно.

— Действительно, дурацкий вопрос… Но знаешь, почему я спрашиваю? Потому что я сама его совсем забыла! Когда я вспоминала о моем детстве в Ашбери и даже на Монпарнасе, я видела моих родителей. Только их. Вплоть до последних дней. До тех пор, пока я не нашла старые кинопленки, дневники — словом, все, что было на чердаке. Я тебе об этом уже говорила. Теперь мои воспоминания вспыхнули с новой силой, и Архангел всегда в них присутствует. Все равно как если бы я все эти годы была близорукой, а теперь наконец надела очки. И мое зрение стало таким острым, что я повсюду вижу Архангела. Хотя кроме него — больше никого! Просто невероятно, как я могла раньше о нем не вспоминать! Это сводит меня с ума, Морис!

— Что сводит тебя с ума? То, что ты полностью стерла его из памяти?

— Это тоже…

— Память избирательна.

— Вот именно! Почему же она не сохранила его?

— Не знаю. Может быть, потому, что ты хочешь вспоминать из своей юности только те моменты, которые связаны с Аленом и Евой.

— Но почему?

Морис пожал плечами.

— А каким он тебе представлялся? — спросила Майя.

— Ну, для меня он был птицей самого высокого полета. Полностью без крыши, сражался на баррикадах, был в Вудстоке…

— Нет, не так буквально. Я имела в виду — какое место, как тебе казалось, он занимал в нашей семье? Ты можешь это точно определить?

— Не знаю. Я над этим никогда не задумывался.

— Ты лжешь!

— Чего ради мне лгать, Майя? Что ты меня пытаешь? Это было так давно!

— Мне нужно об этом знать! Ты знал, что он любовник моей матери?

— Ты же знаешь, что в те времена все трахались со всеми!

— Ты говоришь в точности, как Ева!

— Ты что, спрашивала об этом и у нее? — В голосе Мориса звучало удивление.

— Да.

— И что она тебе ответила?

— Какую-то ерунду. Даже не помню точно. Что я ошибаюсь, что на самом деле она боролась за освобождение женщин, еще что-то… Она всегда защищается, когда обвиняет меня. За такое долгое время я должна была бы уже к этому привыкнуть…

— К чему? Что она тебе говорит?

— Что я буржуазка!.. Представь себе! Ты считаешь меня буржуазкой?

— Послушай, Майя, это неважно…

— Как! Ты тоже считаешь, что я буржуазка? В самом деле?

— Да какое это сейчас имеет значение? С классовой борьбой покончено! Посмотри на политиков: ты можешь сказать, чем отличается парень из PS от парня из RPR[19]? Они только делают вид, что между ними какие-то расхождения! Чтобы оправдать свою принадлежность к той или иной партии!

— Для меня «буржуазка» звучит оскорблением. В устах моего отца…

— Твой отец умер, Майя. Ты — не он, не мать, ты должна утвердиться в своей независимости. Нет никакого стыда в том, чтобы быть буржуазкой, особенно если ты, кажется, не являешься ничем другим.

— То есть?

— Я ненавижу благонамеренных левых мальков, которые прячут свою нетерпимость и сектантские настроения за спинами крупных рыб. А ты замечала несоответствие между речами этих парней и их отношением к другим людям? Они нарабатывают себе имидж, их никто не волнует. Я совершенно не выношу их лицемерия, выгоды, расчета, стремления к власти. Они-то и есть настоящие буржуа. А у тебя есть искренность. Ты буржуазка, но при этом не хочешь казаться чем-то иным. Ты уважаешь других. Понимаешь, в чем разница?

— Хм… А ты кто?

— Спроси у моих подчиненных. Я не знаю. Я землевладелец, сын именитого гражданина и сам такой же. В то же время я честно защищаю интересы моего городка. Буржуазен ли я? Без сомнения. Мне нет нужды быть сторонником той или иной партии — ни чтобы выдвигать свою кандидатуру на выборы, ни чтобы быть избранным. И это большая удача, потому что почти ничто в этой жизни не бывает полностью белым или черным. А если бы мне пришлось говорить иначе, то я превратился бы в лжеца.

MМАЙЯ слушала мерное дыхание спящего Мориса. Их ночной разговор в столовой продолжался до трех часов утра. Сейчас перед ней снова возникла страница из ее дневника с записью, датированной 11 февраля 1971 года, слова которой запечатлелись в ее памяти. Она спрашивала себя, не подрался ли тогда ее отец с Архангелом, но не могла припомнить шума драки. «Я услышала чей-то плач. Это был папа». В сотый раз она пыталась вспомнить интонацию приглушенных слов, чтобы разобрать их смысл. «Ты собираешься ее забрать прямо сейчас?» Голос Алена был печальным или, может быть, смиренным. Что же это, женского рода, Архангел собирался забрать? Травку? Еву? «А Майя, что ты ей скажешь?» — «Майя уже взрослая, и она тоже долго ждала». Что же Архангел собирался ей сказать, из-за чего ее отец впал в такое состояние? «Я убью тебя! Я тебя убью!» Откуда эта внезапная ненависть у приверженца ненасилия? Майя закрыла глаза, словно для того, чтобы прогнать эти повторяющиеся кошмарные образы. Сердце забилось учащеннее.