Дюма захохотал так, что жирные щеки затряслись. Похлопал себя по круглому колену. Смех был не заразительный, а истерический.

Пушкин не улыбнулся:

– Да, всех здесь это почему-то будоражит.

Цвет кожи… В России на него не обращали внимания: ну смуглый, ну и что? Деталь, и только. Она не делала человека ни лучше, ни хуже.

– А ваша бабка…

– Прадед, – поправил Пушкин.

– С Гаити?

– Абиссиния.

Дюма опять с шумом выпустил воздух – казалось, он одновременно идет из ушей тоже.

– Сама судьба свела нас. – И с чувством хлопнул по подлокотникам.

Пушкин понял намек. Подошел к стене, на которой висел швейцарский пейзаж. Косо повернул картину. За ней была дверца сейфа. Дюма демонстративно отвернулся. Пушкин набрал шифр. Вынул конверт, передал:

– За «Могикан Парижа».

– Благодарю.

Дюма сунул конверт в карман сюртука – не взглянув на сумму. «Значит, не в деньгах дело». И Пушкин с чуткостью давнего соратника встревоженно спросил:

– Но ведь не сплетни насчет литературных негров вас огорчили? И не жалкие остроты на тему африканских предков? Что случилось, мой дорогой друг?

Дюма обмяк в кресле. Закрыл лицо пухлыми ладонями:

– Что и всегда.

– Еще один внебрачный ребенок?

Тот отнял руки:

– Меня опять держат за дурака, милый Александр. Но почему? Только потому, что мои… наши… ваши, – поправился он, – книги развлекают людей? Дарят им минуты радостного забвения? Отвлекают от неурядиц? Вы тоже считаете меня круглым болваном?

– О, нет-нет. Я вами восхищаюсь. Вашей хваткой. Вашей энергичностью. Вашей…

Но никакие похвалы не могли в этот миг залепить кровоточащую рану, нанесенную, очевидно, дамой под вуалью. Дюма затряс брылями:

– Вот и я не понимаю – почему? Разве дурак сумел бы сколотить такое состояние? Разве дурак наладил бы такое производство? Подобрал бы таких сотрудников? Сумел бы сохранить вашу анонимность, как вы хотели, – и это в наш век телеграфа и газет! Разве кретин смог бы издавать газету? А построить этот особняк? – развел он руками. – А содержать всех своих внебрачных детей? Ведь я ни от единого не отказался! Лишь бы был вправду мой.

– Он не ваш? – прервал тираду Пушкин. – Я имею в виду ребенок. Этой дамы.

– А, – отмахнулся Дюма, – эту даму я впервые увидел сегодня. Но какая наглость… Она требовала, чтобы я бросил все! Париж. Особняк. Театры. Рестораны. Рынок. Любовь публики. Своих актрис. Своих детей. Все вот это. И ради чего!

Но у Пушкина не было ни малейшей гипотезы.

– Теперь вы меня по-настоящему заинтриговали. Что же она вам предложила? Жениться на ней?..

Дюма вытаращил глаза:

– О, ее предложение было куда безумнее, милый Александр. Скажу вам так: ее предложение настолько дико, что мы просто обязаны как-то использовать эту идею в нашем ближайшем романе.

И он поведал вкратце, но исчерпывающе о визите английской дамы.

– Вот такой бред. – Дюма фыркнул, обозначив не восклицательный знак, не вопросительный, а такой, какого не было в орфографии. – Вы не поверите, мой милый Александр!..

Но милый Александр поверил.

– Она сказала… – смятенно повторил он, – она сказала, ее зовут… мадам Остин?

Толстяк затряс головой – потом замотал:

– Джейн Остин… И не мадам! А мадемуазель! Но вот две другие – мадам. И они втроем…

Но Пушкин уже зажал его сочный рот своей узкой сильной ладонью.

Настрого приказав Александру-бис не болтать о происшествии под страхом увольнения, Александр Пушкин ринулся в Петербург – сообщить раскаленную новость остальным. Он не мог доверить ее ни письму, ни телеграфу.

То ли руки его, закаленные тяжелой тростью и не дрожавшие никогда, даже сжимая дуэльный пистолет, от волнения тряслись. То ли сработала та же таинственная сила, которая взрывает фонарь от обычного прикосновения рукой. А только в Дерпте дверь заело. Пришлось, как всем, сесть на пароход. Но даже и под угрозой привлечь чужое праздное внимание он не сумел вернуть себе самообладание. Бешеная – как он сам говорил, «африканская» – кровь шумела в голове. Пушкин нервно расхаживал по палубе. Сторонился других пассажиров, приветствий, вопросов. В жестокую качку не уходил к себе в каюту. Не мог сидеть, не мог спать, не мог есть. Бродил вдоль борта, как тигр вдоль прутьев клетки. Его речь сочли бы бессвязной, безумной. Но слышали ее только балтийские чайки да соленые брызги:

– Женщины?! Против нас?.. Борются?.. Три – английские – леди?!

Пароход причалил в Кронштадте.

На борт стали подниматься таможенные чиновники.

– Готовьте паспорта… Проверка паспортов… Багаж… Готовьте багаж… Проверка багажа…

Пушкин заметил, что иностранцы проворно и не таясь закладывали в паспорт между страницами ассигнацию. Как бы отмечая для чиновника воодушевляющее описание природы или мудрую цитату. Пушкин понял, что перед ним феномен, который он сам когда-то назвал «народной тропой», и сделал то же самое.

На борт парохода поднялся паспортный чиновник. Равнодушно скользнул по стопке документов. Сунул руки за спину, посмотрел на палубные доски и молвил им:

– Международная обстановка сейчас сложная. Возможно, пребывая в открытом море, вы не имели счастья получать самые свежие газеты и таким образом охватить взглядом полную картину международных отношений. Позвольте мне немного ввести вас в курс дела и подготовить, прежде чем вы сойдете на берег. Разумеется, пока война не объявлена, российская сторона ни в коем случае не смотрит на Англию и Францию как на врагов, чтобы полностью запретить их гражданам въезд в империю… Простите, господа, отлучусь на минутку. Кажется, меня окликнули снизу.

Он потопал вниз.

Граждане Англии и Франции понятливо бросились к своим паспортам и укрепили компанию синенькой ассигнации еще одной такой же.

Пушкин сделал то же самое.

Отдуваясь, чиновник вернулся. Не глядя взял стопку паспортов, теперь топорщившуюся новыми закладками.

– Простите, да, господа. Так о чем бишь я… Да! Прошу любезно подождать в общем салоне, пока ваш багаж досматривают. Ваши паспорта, чтобы не обременять вас лишними хлопотами, после проверки вернут вам у трапа.

Багажа у Пушкина не было. Ему не нужно было опасаться ни за книги на иностранном языке. Ни за кружева. Ни за сигары. Ни за шелковые чулки, ни за голландские сорочки. Он отвернулся в иллюминатор.

– Думаете, война начнется? – старались не тревожиться позади него другие пассажиры.

– Полагаю, войны не будет. Она слишком невыгодна торговле, банкам, капиталу.

– О, владельцы оружейных заводов и судостроительных доков с вами не вполне согласятся.

– Возможно ли еще уладить дело миром?

– Считаете, войну объявит Англия? Или Россия?

– По мнению лорда Палмерстона…

Всех попросили к трапу. Пушкин занял место в тщательно сохраняющей самообладание очереди.

– Господин Дюма, – чиновник протянул ему паспорт, не глядя в лицо. Ассигнаций в паспорте, разумеется, уже не было, – добро пожаловать в Петербург.

Легкие пироскафы, шипя по невским волнам и плюясь угольной пылью, доставили пассажиров в столицу.

Близость возможной войны никак не сказалась на оживленности городских улиц.

Пушкин взял извозчика и примерно через полчаса энергичной брани, которой его возница осыпал всех остальных (а они – его), был на Морской.

Его рассказ выслушали в потрясенном молчании.

Но в его