Слова постельничего прозвучали для Майлза, словно гром среди ясного неба. Он стоял, уставившись на говорившего широко открытыми глазами.

— Милорд? Говорить со мной? — наконец вымолвил он.

— Да, — нетерпеливо ответил придворный, — собирайся поживее! Я должен возвращаться.

Голова у Майлза шла кругом, он торопливо надевал парадное платье, а Гаскойн помогал ему. Что бы все это значило? Сердцем он чувствовал, что разговор мог быть только о письме, которое он послал леди Элис, и ни о чем другом. Когда он следовал за постельничим по тёмным и безмолвным в этот час дворам к дому графа, он старался не терять присутствия духа перед предстоящей аудиенцией. Тем не менее, ему становилось не по себе уже в длинном коридоре, освещаемом неверным светом факелов на стенах. Потом перед ним откинули занавес при входе в опочивальню, откуда доносился звук многих голосов, постельничий кивком приказал Майлзу войти, и он переступил порог. Поначалу он не различил ничего, кроме пятен множества лиц в полумраке огромной комнаты, которую не могли достаточно осветить даже бесчисленные свечи, под ногами его захрустели тростниковые циновки. С трёх сторон стены были увешаны гобеленами с изображением сцен охоты и сражений, в дальнем конце, там, где стояла кровать, каменная стена была задрапирована голубой материей, расшитой серебряными ястребами. Даже сейчас, на исходе весны, в комнате было холодно, и сильный огонь ревел и трещал в огромном зеве камина. Рядом с ним толпилась бо́льшая часть приближенных графа, тихо переговариваясь между собой и приглушённо смеясь.

Некоторые из тех, кто знал Майлза, кивнули ему, а двое или трое заговорили с ним, но, в тревожном ожидании прислушиваясь к докладу постельничего, стоявшего перед графом, Майлз вряд ли понимал, о чем его спрашивают.

Как уже говорилось ранее, свой поздний ужин хозяин вкушал уже в постели. Как правило, ему подавали что-нибудь незамысловатое: яблочный пирог или каравай хлеба из чистой белой муки, иногда — головку сыра, а также большой кубок эля или подогретого вина со специями. Граф сидел, выпрямившись в постели, одетый в меховой халат и опираясь на две цилиндрические подушки из красного атласа. Поперёк одеяла, покрывая его колени, лежало льняное полотенце, украшенное серебряным шитьём, а на нём — серебряное блюдо с выпечкой и сыром. Ему прислуживали два пажа и три джентльмена, а шут Мэд Нол стоял у изголовья, то и дело гремя своим жезлом с ослиными ушами и пытаясь вызвать улыбку своего господина вымученными шутками. На столе рядом с кроватью стояло около дюжины свечей в подсвечниках из позолоченного серебра, бросавших на ложе яркий неровный свет. В ту минуту, когда один из джентльменов подавал графу кубок с вином, которое из серебряного кувшина наливал один из пажей, постельничий доложил о прибытии. Принимая кубок, хозяин повернулся к Майлзу и полоснул его таким взглядом, что у бедняги зашлось сердце.

Наконец трапеза была закончена, граф омыл свои руки, рот и бороду розовой водой из серебряной лохани, которую держали пажи. Потом, откинувшись на подушки, он кивком подозвал Майлза.

Тот двинулся к нему через всю комнату, кожей чувствуя на себе взгляды всех присутствующих. Граф что-то сказал, и те, кто стоял рядом, отошли назад. Теперь Майлз один стоял рядом с кроватью, глядя вниз на стёганое покрывало и не смея поднять глаз.

— Я послал за тобой, — сказал граф, неотрывно глядя на него, — потому что сегодня днём мне в руки попало письмо, которое ты написал моей племяннице, леди Элис. Оно здесь, — граф сунул руку под одну из подушек. — Я только что прочитал его.

Он развернул пергамент, ещё раз пробежал его глазами и произнёс:

— Я не нашёл в нём ничего дурного, но больше не пиши.

Он говорил без всякого гнева, и Майлз вопросительно поднял глаза.

— Вот, возьми его, — сказал граф, сворачивая письмо и передавая его Майлзу. — И отныне не беспокой мою племянницу ни письмами, ни как-либо ещё. От тебя можно ожидать всяких дерзких выкрутас, и я заставил Элис обещать мне, что она незамедлительно доложит, когда это случится. На этом и покончим. Тебе не приходит в голову, что ты можешь навредить ей своими безрассудными глупостями вроде тайных встреч и писем?

— Я не хочу ей вреда, — ответил Майлз.

— Я верю тебе, — сказал граф.

Майлз колебался.

— Ну, что ещё? — спросил лорд Хаус.

— Только одно, — ответил Майлз. — Леди Элис выбрала меня своим рыцарем, и поэтому независимо от того, разрешено ли мне видеть её и говорить с ней или нет, законы рыцарства дают мне, человеку благородной крови, право служить ей, как подобает истинному рыцарю.

— Как истинному болвану, — с раздражением произнёс граф. — Ты ещё не рыцарь. Ты ещё просто безмозглый мальчишка. О каких рыцарских правах, молокосос, ты размечтался?

Будь граф в сильном гневе, его слова были бы менее горьки для Майлза, чем эта холодная, почти ленивая выволочка — самый больной удар по его гордости и чувству собственного достоинства.

— Я знаю, что вы презираете меня, — пробормотал он.

— Чёрт тебя побери! — разозлился граф. — Ты выведешь меня из терпения. Я презираю тебя! Подумать только! Да будь на твоём месте кто-либо другой, я давно бы вышвырнул его из моего дома. Думаешь, я стал бы также церемониться с кем-то другим из оруженосцев, если бы тот тайно встречался с моей дочерью и племянницей и нарушал устои моего дома, посылая сюда это письмо? Нет, ты просто дурак, Майлз Фолворт!

Майлз стоял, глядя на графа, и смущенно молчал. Слова, которые он услышал, на многое открывали ему глаза, и он впервые оценил странную и удивительную терпимость, которую великий лорд проявлял к нему, бедному безвестному юнцу. Что это значило? Неужели лорд Хаус его тайный друг, как не раз предполагал Гаскойн? Майлз молча стоял, не решаясь вполне поверить в это.

Тем временем граф снова откинулся на подушки, задумчиво глядя на него.

— Сколько тебе лет? — наконец спросил он.

— В апреле исполнилось семнадцать, — ответил Майлз.

— Значит, ты достаточно зрел, чтобы мыслить по-мужски, а не по-детски. Пора выбить из головы всякий мальчишеский вздор. Послушай! Леди Элис — наследница огромного состояния и может рассчитывать на лучшую партию в Англии. Неровен час,