Корр.:Благодарю за чрезвычайно интересный рассказ. Скажите, а этот Эминович не может быть потомком того?

Д. С: Не знаю; не могу сказать наверняка. Возможно, он в самом деле аристократического происхождения; но по своему роду занятий он — модный дамский портной, а хобби у него — исторические разыскания. Первое известно точно, второе — по его собственным утверждениям. Он, насколько я знаю, не претендует на родство с тем Мирославом. Правда, в нём действительно есть сходство с портретом слатинского воеводы, которое может навести на эту мысль.

Корр.:Но можно ли доверять средневековым портретам? Известно, что они приукрашивали лица заказчиков. Во многих старинных изображениях можно разглядеть сходство кого угодно с кем угодно.

Д. С: По крайней мере тот портрет, о котором я говорю, не приукрашен. На гравюре видна такая деталь, как вывернутый край нижней губы. Точно такая же губа у Мирослава Эминовича, друга Моппера. Это с большой долей вероятности может быть фамильной чертой, и в принципе он может состоять в родстве с тем Мирославом. Тем не менее ни в одну из наших встреч он ничего про это не говорил.

Корр.:Большое спасибо за то, что ответили на наши вопросы. От имени журнала желаю вам дальнейших успехов в вашей научной деятельности. Позвольте преподнести вам подарок от редакции — карманное издание «Мирослава боярина».

Д. С:Спасибо.

Из дневника Дороти Уэст

8 сентября 1913. Только сейчас собралась обдумать и записать кое-какие мысли. Во-первых, до меня дошло, что я вела себя как последняя дура. Пора бы мне уже привыкнуть к фокусам Мирослава и понять, что он никогда не будет вести себя так, как от него ожидает англичанин. Разумеется, шрам не может быть настоящим; иначе бы пришлось допустить, что моему приятелю некогда отрубили голову — нелепое предположение. Стало быть, это имитация, весьма искусная; но чего не сделают пластырь и краска! Все мы читали рассказ сэра Артура Конан Дойля «Человек с рассечённой губой». Уж если рассечённую губу возможно подделать, что там какой-то шрам! Если Мирослав хотел меня испугать, то он, конечно, добился своего, хотя, пожалуй, перестарался. Во всяком случае, эта его выходка яснее ясного свидетельствует, что он ко мне более чем неравнодушен. И я абсолютно верю, что он не собирается меня соблазнять. Для затаскивания девушек в постель существуют более верные — и менее трудоёмкие — способы. Но что ему нужно от меня? Вероятно, он ищет во мне человека, которому мог бы доверить что-то исключительное, что тяготит его душу, но до конца не уверен во мне, и душевные муки заставляют его разыгрывать передо мною все эти спектакли. И я, кажется, догадалась, что у него на душе. Думаю, это он убил партизана за предательство, а потом сфотографировал труп.

Письмо, написанное Дороти Уэст

8 сентября на имя Джорджии Томсон

Дорогой Мирослав,

я даже не могу просить у вас извинения — я вела себя чрезвычайно глупо. От всей души надеюсь, что это не оскорбило вас. Теперь я понимаю, что вы, должно быть, очень страдаете, и, кажется, догадываюсь, по какой причине. Я спешу сказать вам, что вы напрасно сомневаетесь — вы можете мне довериться; без околичностей, без фокусов и т. д. Я даю вам слово, что, кем бы вы ни были и какие тайны ни скрывали, это не оттолкнёт меня от вас.

Ваша

Дороти Уэст

Письмо, полученное Дороти Уэст

9 сентября

Милая Дороти,

вы обещаете то, чего не знаете сами, как в старой славянской сказке. Если вы считаете, что я скрываю что-то от вас и не решаюсь вам довериться, то дело не во мне, а в вас. Вы видите и знаете всё, но не хотите верить. Страдаю ли я? Смотря что вы понимаете под страданием; опыт научил меня, что в вашей стране это понятие довольно бессодержательно. Но, если вам в самом деле дорога истина, какой бы она ни была — я жду вас завтра у себя дома в 7 часов вечера. Я предприму последнюю попытку объясниться с вами; если и она потерпит провал, вина будет не моя, а ваша — не пеняйте на меня.

Всегда ваш

Мирослав Э.

Из дневника Дороти Уэст

10 сентября 1913. Надо бы писать —11 числа. Время уже далеко за полночь, а я всё ещё сижу у себя в комнате при включенном электричестве, провалившись в кресло, и пытаюсь разобраться во всём том, что обрушилось на меня за прошедший день.

Итак, получив письмо от Мирослава, я долго не раздумывала. Если быть честной до конца, я предпочитала не думать вообще ни о чём. Все мои страхи, желания, вообще все чувства испарились куда-то; осталось только одно — желание, чтобы он наконец мне доверился и чтобы все недомолвки и театральные представления между нами кончились. Я почти автоматически натянула на себя поношенное шерстяное платье, то самое, в котором явилась к нему в первый раз, прикрыла лицо вуалью и поехала по уже знакомому маршруту. В этот раз я нарочно взяла с собой зонтик, зная, что стучать в дверь нечем.

Он открыл мне дверь сам — домработницы не было, либо он опередил её. На нём снова была домашняя куртка, которую я видела на нём тогда, — убогая роскошь неизвестной мне эпохи. Отступив назад и пропуская меня, он сказал:

— Добрый вечер. Я знал, что вы придёте.

Его голос звучал успокаивающе; он взял мою ладонь в свою горячую руку и бережно пожал её. Я откинула назад вуаль — от волнения я забыла сделать это раньше.

— Простите меня. Я не знаю, что на меня нашло тогда, в парке…

— Не стоит об этом говорить, — возразил он, закрывая входную дверь за моей спиной. — Идёмте наверх, в мой кабинет, вас ждёт ужин.

Я смутно отметила, что, стало быть, фотография ещё висит в столовой, раз он не пригласил меня туда. Словно упреждая мой невыговоренный вопрос, он улыбнулся, как умел улыбаться только он.

— Нет, дело не в фотографии. Просто есть вещи, о которых не говорят в английских столовых.

Не говоря ни слова, я прошла за ним наверх, в кабинет. У дивана снова стоял чайный столик с бело-красной вышитой скатертью; ужин был, как и чай в прошлый раз, на одного. Он пододвинул кресло и сел напротив меня, ожидая, когда я приступлю к еде.

— Какой у вас на этот раз предлог, чтобы не присоединиться ко мне? — иронически спросила я. — Уж не подложили ли вы яд и в это угощение?

— Вздор мелете, — ответил Мирослав, откинувшись в кресле. — Вы-то знаете, что это за предлог.

— Довольно фантазировать, Мирослав. Это начинает надоедать.

— А, так вам угодно психологически убедительное объяснение? Извольте: в ужине на двоих есть нечто неисправимо похабное. Конечно, не я извратил смысл этого невинного и благородного занятия, и не мне должно быть стыдно за это. Но что поделаешь…

— Опять ваша риторика, — сказала я, отпив маленький глоточек вина. Ужин был отличный, но у меня отчего-то не было аппетита. — Это вы убили человека, снятого на том фото?