вечер, после того как старики ложились спать, он садился у окна и смотрел в подзорную трубу на звезды. Юпитер, Альдебаран, Кассиопея. — Она показала рукой на звезды, появившиеся над темным парком. Сумерки сгущались. Прожектор теперь казался ярче; он пробегал по ночному небу, время от времени замирая, словно любуясь на звезды.

— Он смотрел на звезды, — продолжала она, — и спрашивал себя — мой прадед, этот мальчик, спрашивал себя: «Что это? Зачем они? И кто я?» — так бывает, когда сидишь один и не с кем поговорить, а над головой звездное небо.

Она замолчала. Все они смотрели на звезды, мерцавшие во мраке над деревьями. Звезды казались вечными, незыблемыми. Гул Лондона стих. Сто лет показались мгновеньем. Мальчик смотрел на звезды вместе с ними. Они были там, на башне, и вглядывались в ночное небо над пустынным ландшафтом.

Внезапно чей-то голос у них за спиной проговорил:

— Совершенно верно. В пятницу.

Они вздрогнули и зашевелились, словно их сбросили вниз и они приземлились опять сюда, на этот балкон.

— Ему-то никто не мог сказать ничего подобного, — тихо произнесла миссис Айвими.

Одна пара поднялась и удалилась.

— Он был совсем один, — продолжала она. — Был жаркий летний день. Июньский день. Один из тех дней, когда небо безупречно голубое и все как бы застывает на жаре. Куры что-то клевали на дворе, в конюшне старая лошадь тяжело переступала с ноги на ногу, старик дремал перед недопитым стаканом. Женщина мыла ведра на кухне. Может быть, с башни свалился камень. Казалось, что день никогда не кончится. А ему не с кем было поговорить — и совершенно нечем заняться. Перед ним простирался весь мир. Пустошь вздымалась, и проваливалась, и снова вздымалась навстречу небу: зелень и голубизна, зелень и голубизна, без конца и края.

В полумраке они видели, что миссис Айвими облокотилась на перила и, подперев подбородок руками, вглядывается в вересковые просторы с высоты старой башни.

— Только вереск и небо, вереск и небо, без конца и края, — задумчиво повторила она.

Вдруг она вскинула руки, как будто установила что-то на уровне глаз.

— А как выглядит земля в подзорную трубу? — спросила она.

Она сделала быстрое движение пальцами, словно нетерпеливо что-то повернула.

— Он навел резкость. Он навел резкость, глядя на землю. Направил трубу на темную полосу леса на горизонте и увидел… каждое дерево… каждое дерево отдельно… и птиц… и столб дыма… там… среди деревьев… А потом… ниже… ниже (она опустила глаза)… и вот перед ним дом… дом среди деревьев… ферма… отчетливо виден каждый кирпичик… и кадки по обе стороны двери… в них голубые и розовые цветы — похоже, гортензии. — Она немного помолчала. — …Из дома вышла девушка… в голубом платке… и начала кормить птиц… голубей… они прыгали и толкались вокруг нее… А потом… минутку… мужчина… Ну да, мужчина! Он появился из-за дома. Он обнял ее! Они поцеловались… поцеловались.

Миссис Айвими раскрыла руки и сомкнула их, будто целует кого-то.

— Он впервые в жизни видел, как мужчина целует женщину, видел в подзорную трубу — за много миль, на той стороне огромной пустоши!

Она резко что-то оттолкнула — подзорную трубу, должно быть, — и выпрямилась.

— Он сбежал по ступенькам. Он долго-долго бежал по полю, по каким-то тропинкам, потом по дороге. Он пробежал много миль, и когда над деревьями загорелись первые звезды, он выбежал наконец к дому… весь потный, в пыли…

Она снова умолкла, словно видела его перед собой.

— Ну а потом, потом… что потом? Что он сказал? А девушка… — теребили ее они.

Внезапно на миссис Айвими упал свет, как будто кто-то навел на нее подзорную трубу. (Это войска противовоздушной обороны искали самолеты противника.) Она встала со стула. На голове у нее был голубой платок. Она подняла руку, будто от неожиданности, словно она — удивленная — стоит в дверях.

— Девушка? Это была… — Она запнулась, словно хотела сказать «я». Но потом вспомнила и поправилась: — Это была моя прабабка.

Она повернулась, ища глазами свою накидку. Накидка была переброшена через спинку стула.

— Но скажите, как же этот другой мужчина — тот, что вышел из-за дома? — не унимались они.

— Другой мужчина? А, этот… — пробормотала миссис Айвими, нагнувшись и нащупывая накидку на стуле (прожектор уже покинул балкон), — исчез, должно быть. Свет, — добавила она, кутаясь в накидку, — падает лишь на мгновенье.

Прожектор освещал теперь обширный фасад Букингемского дворца. А им пора было в театр.

Наследство

«Дорогой Сесси Миллер». Гилберт Клендон взял в руки жемчужную брошь, лежавшую в кучке колец и брошек на столике в будуаре его жены, и прочел надпись на карточке: «Дорогой Сесси Миллер, с любовью».

Как это похоже на Анджелу — не забыла даже Сесси Миллер, свою секретаршу. А все-таки странно это, снова подумал Гилберт Клендон, что она оставила все в таком порядке — хоть маленький да подарок для каждой из своих подруг. Словно предчувствовала близкую смерть. Но ведь она была совершенно здорова в то утро, шесть недель назад, когда вышла из дому, а на Пиккадилли ступила с тротуара на мостовую, и машина переехала ее.

Он поджидал Сесси Миллер. Он попросил ее зайти, чувствуя, что, проработав у них столько лет, она имеет право на такой знак внимания. Да, думал он теперь, поджидая ее, странно все-таки, что Анджела оставила все в таком порядке. Всем друзьям было оставлено что-нибудь на память. Все эти кольца, бусы, китайские ларчики — она обожала всякие ларчики и коробочки — кому-то предназначены. А для него каждая из этих вещиц связана с воспоминанием. Вот это он сам ей подарил; а это — эмалевый дельфин с глазами-рубинами — привлекло ее внимание в каком-то переулке в Венеции. Она так и накинулась на это сокровище, даже вскрикнула от восторга. Ему лично она, конечно, ничего не оставила, если не считать дневника. Пятнадцать томиков в зеленых сафьяновых переплетах стояли у него за спиной на ее письменном столе. Все годы, с тех пор как они поженились, она вела дневник. Из-за этого дневника возникали некоторые из их редких… даже не ссор, а размолвок. Когда, войдя в комнату, он заставал ее за этим занятием, она всегда захлопывала книжечку или накрывала ее ладонью. «Нет, нет, нет, — слышался ему ее голос. — После моей смерти… может быть». Вот и оставила ему дневник как его долю наследства. Это было единственное, чем они не делились, когда она была жива. Но ему и в голову не приходило,