Все были мокрые, усталые и злые. Мы легли спать только под утро, но и тогда нас постоянно будили то пьяные гуляки, то горожане, искавшие сказочника. Они тыкали вилами в сено и лезли с факелами во все углы, пока женщины не начинали вопить, что так они спалят весь город. Никто не спал из-за криков и стука, но итогом переполоха стали лишь несколько вспугнутых парочек, разбегавшихся голыми или полуодетыми после того, как кому-то всадили вилы в зад, а кого-то осветили факелами в темном закоулке.

Сказочника так и не нашли. Наверное, он выскользнул из города еще до того, как ворота заперли на ночь. Привратник не помнил, чтобы он уходил; с другой стороны, тот же привратник не помнил, как он входил, так что это ни о чем не говорило. Бедняга оправдывался тем, что через ворота идут толпы людей — как тут упомнить одного? К тому же никто не мог сказать наверняка, был сказочник пешком или на коне, один или со спутниками.

Теперь, когда главный подозреваемый пропал, горожане растерялись. Единственное, что пришло им в голову, — известить шерифа и судью в надежде, что те отправят стражников в близлежащие селения. Вдруг сказочник там. В таком случае его легко будет опознать — если, конечно, крыло настоящее, а не поддельное, как язвы нищего.

Некоторые требовали не отпирать ворота, пока не поймают убийцу, тем более что это может быть не сказочник, а кто-нибудь из пришлых торговцев. Люди рассудительные возражали, что тем временем орава чужаков будет уничтожать городские припасы, а с приближением чумы еду и эль лучше поберечь для себя. Кроме того, не следует забывать о собственных детях. Если душитель здесь, разумно ли запирать его вместе с ними? Пусть лучше он уйдет безнаказанным, чем придушит еще кого-нибудь в городе. Если он найдет себе жертву в другом месте, что ж, по крайней мере наши дети останутся целы. «К тому же, — продолжали рассудительные люди, — на дороге он может подцепить чуму, и тогда все разрешится само собой».

Как все, мы с первым светом собрали вещи и приготовились к отъезду. Зофиил хотел тронуться пораньше и уже на заре запряг Ксанф. Мы въехали в Рыбный ряд и заняли место в очереди к воротам еще до того, как стало ясно, что их не откроют, а к тому времени за нами пристроились другие повозки.

Зофиил был в самом скверном расположении духа. Всю ночь он оборонял фургон от ретивых горожан, обыскивавших повозки в поисках беглеца. Фокусник объявил, что никого к своим вещам не подпустит — не ровен час, грубые неучи повредят бесценную русалку. Вытащив кинжал, он предупредил, что отрежет руку первому, кто прикоснется к фургону. Трудно сказать, что подействовало — эта угроза или последовавшая за ней череда латинских проклятий. Только очень глупый или очень смелый человек рискнет навлечь на себя проклятие кудесника, а горожане не были ни глупцами, ни смельчаками.

Несмотря на одержанную победу, Зофиил боялся, что фургон обыщут на выезде из города. С толпой пьяных горожан он совладать сумел, а вот стражникам, действующим по приказу шерифа, не воспротивишься. И еще неизвестно, кто хуже: стражники никогда не отличались почтением к чужой собственности.

Остальные мои спутники, не дрожащие за русалок, тоже смотрели хмуро. Аделу, бледную и невыспавшуюся, несколько раз рвало от запаха копченой рыбы и тухлых потрохов. Зофиил холодно посоветовал ей возблагодарить Небеса за то, что мы застряли не в Кожевенном ряду, а когда Плезанс предложила отвести Аделу в гостиницу, заявил, что, как только ворота откроются, все повозки двинутся разом и ждать никто никого не будет. В нынешнем настроении он был вполне способен пустить Ксанф в галоп, едва окажется на дороге, и женщины это знали. Адела не отважилась отойти от фургона.

Плезанс усадила ее рядом с Наригорм на козлы и заботливо укутала мешковиной от холода и сырости. Хотя присутствие девочки по-прежнему меня смущало, нельзя было отрицать, что для Аделы общество Плезанс оказалось подарком судьбы.

Плезанс спрыгнула с фургона и подошла ко мне. Как всегда, она обращалась к лужам, хотя теперь было понятно, что ее смущает не мой шрам; она всегда говорила, опустив голову или отведя глаза, будто надеялась, не видя собеседника, остаться невидимой для него.

— Я пойду к аптекарю, куплю Аделе мятного сиропа. Он помогает от тошноты, а у меня закончился.

— Но Зофиил сказал...

— Если он уедет, я пойду быстро и догоню вас.

— Добрая ты душа, Плезанс. Попробую уговорить Зофиила, чтобы он подождал тебя за воротами.

Она подняла руки к лицу, словно загораживаясь от моей похвалы.

— Я лишь выполняю миц... заповедь. Я — целительница. — Она плотнее закуталась в плащ. — Мне надо уходить.

Что-то в том, как прозвучало последнее слово, заставило меня схватить ее за руку.

— Ты ведь вернешься?

Плезанс вздрогнула от прикосновения и на миг подняла глаза, прежде чем снова их отвести.

— Я пробуду с вами, сколько смогу, но иногда... иногда надо уходить. Порою так привязываешься к местам и людям, что больно их покидать.

— Слышу бывалую путешественницу!

Мне было знакомо это чувство. Боль от расставания с родным домом заставила меня поклясться, что больше я такого не испытаю. Однако обещать легче, нежели выполнить. Привязанность крепнет раньше, чем просыпается осторожность.

Интересно, какая боль научила Плезанс ни к кому и ни к чему не прикипать душой? В ее словах чувствовалось нечто большее, чем обычный зуд путешественника, не дающий ему надолго задержаться на одном месте. Оставалось лишь надеяться, что она пробудет с Аделой до родов. Плезанс умела растирать ей спину, чтобы снять ломоту, знала, какие травы помогают от отеков в ногах. Она сумеет облегчить родовые муки и унять кровотечение. Каждая женщина лечит близких отварами, но Плезанс разбиралась в целебных травах куда лучше обычного. Неизвестно, у кого она училась, но такие знания не приобретешь, служа в богатом доме или работая в поле.

Дождь молотил по месиву из грязи, рыбьих глаз, крови и потрохов. Женщины, считавшие, что в убийстве повинен кто-то из приезжих, выплескивали помои из окон верхнего этажа и злорадствовали, слыша возмущенные крики внизу. Рыбники ругались, тщетно силясь втолкнуть корзины с товаром в узкий промежуток между домами и повозками, а мы отругивались в ответ на попытки локтями отпихнуть нас с дороги. Однако брань не помогала ни нам, ни им.

Жофре, томясь вынужденным бездельем, принялся пальцами выстукивать ритм по стенке фургона. Родриго это вскорости надоело, и он, чтобы отвлечь ученика, предложил сходить к воротам и выяснить, нет ли каких-нибудь новостей. Если ворота уже открылись, он обещал подождать нас там.

Менестрель взглянул на Осмонда, затягивавшего на фургоне веревки, которые до того проверил уже раз десять. Губы Осмонда были плотно сжаты, как будто их тоже стянули веревками. Он попросил у Аделы прощения за то, что вчера обозвал ее гусыней. Адела ответила, что все правильно и она на самом деле гусыня; тем не менее оба старались не встречаться глазами. Адела, что бы она ни говорила, все еще чувствовала обиду, и Осмонд это видел, но не знал, как загладить свою вину.