А почему не остановило? И не отказывает ли здравый смысл сейчас самому автору, если он снова — уже в который раз! — возвращается к этой теме?

… Мы все знаем, что такое мифы и легенды. Миф не привязан ни к месту действия, ни ко времени, а легенда это, как правило, домысленное реальное событие или действительное лицо, которому приписываются какие-то подвиги. Как они рождаются?.. Кто-то кому-то что-то когда-то рассказал… И нет никакой гарантии, что первый из этих «кто-то» все не выдумал, а второй не преувеличил услышанное. Миф или легенда могут оказаться красивыми, но пустыми. Но услышав их, кто-то только пожмет в ответ плечами, а кто-то, например, как полупрофессиональный археолог Шлиман поедет искать Трою. Кстати говоря, некоторые ученые не без оснований полагают, что древняя Троя легко уместилась бы на площади равной двум футбольным полям, ведь число ее жителей не превышало шести тысяч человек. То есть, Троя была всего лишь деревней в тысячу дворов, а не могучим городом. Тогда что же описывает Гомер, эпическую войну или драку двух хулиганствующих сельских группировок? Но тогда почему легенда, созданная Гомером, пережила уже почти три тысячелетия?..

Тут хочется спросить: может быть, дело все-таки не в размерах Трои, не в мере правдивости самой легенды, и даже не в том, что именно происходило когда-то с этим небольшим поселком, а в том, что совершалось внутри самого человека? Почему легенда Гомера не умерла и спустя тысячелетия, в нее поверил Шлиман? Позволю себе предположить, что тогда, во времена Гомера, в человеке впервые прорезались зачатки цивилизованности, и они, не смотря на свое внешнее варварство, уже не были случайными. В данном случае я рассматриваю цивилизованность как победу над исторической человеческой немотой. Человек впервые заговорил с богами, боги стояли рядом с ним и отвечали ему…

… Мой отец не воевал в Отечественную. Те, кто родились в 1928 году не были на фронте. Наверное, именно поэтому мой отец любил слушать рассказы о той Великой Войне. Он часто приглашал домой фронтовиков и они — за выпивкой, конечно, — что-то рассказывали ему. Я, восьми-девяти-десяти-одиннадцатилетний мальчишка, вертелся рядом и кое-что запомнил.

Что меня удивляло больше всего так это то, что фронтовики почти ничего не рассказывали о боях, атаках и о том, как они мужественно отбивали атаки немецких танков швыряя в них связки гранат. Чаще всего эти рассказы были… не знаю, как сказать?.. чем-то уж совсем безобидным. Например, я запомнил, как один гость отца долго рассказывал ему о том, как они пробовали прострелить рельс из обычной винтовки. Бронебойная пуля не брала его, крошилась, а простая, пусть и не без труда, пробивала навылет. Фронтовик рассказывал, как они упорно ставили рельс «на попа», а он почему-то постоянно падал. Он смеялся и говорил о том, как они (двадцатилетние ребята) чуть не подрались, ведь каждый из них точно знал, как именно нужно было поставить рельс так, чтобы он не терял свою устойчивость. Мнения были самые разные и не было ни одного похожего.

Отец спросил, почему они просто не стреляли в лежащий на земле рельс.

Фронтовик смутился. Он многое забыл и все то, что касалось небоевой обстановки (то есть все то, что не несло непосредственной угрозы жизни), его память сохранила только как… снова не знаю… как что-то забавное, что ли? Может быть, именно поэтому многие фронтовики, рассказывая о войне, улыбались… Они упорно находили что-то забавное в, казалось бы, несущественных (явно додуманных только теперь!) бытовых мелочах и — к моему пацанскому возмущению — упрямо молчали о своих подвигах. Возможно, врачи-психологи назовут такое свойство человеческой памяти «защитной реакцией психики», а я вижу в этом хотя и похожее, по сути, но все-таки немного другое — стремление живого существа выйти из привнесенного в него извне мира насилия. Особенно сильно это было заметно у тех, кто так и не стал солдатом в полной мере, у тех, кто не огрубел до бесчувствия и чей подвиг — главный подвиг! — был в том, что он преодолевал свой животный страх, а затем нравственный порог. Он вступал на территорию беспощадной войны с иными нравственными законами о которых ему не рассказывали родители и которые он не учил в школе…

Много-много лет спустя, когда я взялся за этот текст, я все-таки нашел ответ на вопрос почему солдаты ставили рельс вертикально. Кое в чем помогла память, а кое-что подсказала простая логика. Ответ примерно такой: рота молодых солдат шла к передовой. Неподалеку от разбитого моста командир объявил привал — саперы еще не закончили строительство понтонной переправы, и переход через реку откладывался на несколько часов. У солдат был спирт — они уже воевали и у них были кое-какие трофеи. Человек десять молодых ребят скрылись от строгих командирских глаз и «дерябнули» по пятьдесят грамм. Больше было нельзя, за большее могли наказать. Потом они нашли рельс, отброшенный от моста взрывом.

Почему они пытались поставить его вертикально? Потому что, если бы рельс лежал на земле, было бы труднее попасть в перемычку между верхом и низом рельса. Если стать слишком далеко от рельса — можно было легко промахнуться, а если слишком близко — линия прицеливания становилась слишком крутой, и пуля попадала бы в рельс не под прямым углом. Кроме того, рельс вероятно изуродовал взрыв, он не сохранил свою прямизну и, лежа на земле, он не представлял собой хорошую цель. А еще мешал снег на земле, ведь шел январь сорок пятого года. Наверное, солдаты пытались прислонить рельс к деревцу, столбу или просто вбить его в землю. Может быть, кто-то, давясь от смеха, предлагал опереть рельс на спину старшины или подбросить его в воздух, как тарелочку для охотничьей стрельбы. Это была игра и ребята просто дурачились… Они смеялись, перестали думать о войне, но это не было нарушением устава, в котором не было ни строчки о стрельбе в рельс. Да, могли налететь немецкие самолеты, но кто-то все-таки наблюдал за воздухом и итог этого налета совсем не зависел от итогов стрельбы по рельсу. Командир роты смотрел на забаву «молодняка» сквозь пальцы, у командиров взводов тоже были свои дела и ребят никто не пытался остановить. Те из солдат, что были