День рождения Роберта Бернса 25 января. А мы приехали в Шотландию в апреле. Но нет ничего невозможного для шотландца, который от гордости, что Бернс его великий земляк, готов не только раздуться, но и лопнуть. И нас пригласили на день рождения Бернса. А что делать, если апрель, а отпраздновать очень хочется?! Вот одна маленькая девочка говорила, что день рождения – это просто ужасно, ждешь-ждешь его целый год, а он приходит и... ррраз – и уходит. Получается, что один миг – гости, подарки, а потом выдохнуть и опять ждать.

Короче, мы поехали в горы.

Обычно 25 января все шотландцы и сочувствующие им граждане нешотландской национальности выражают свою солидарность с маленькой, но гордой нацией, в любви к поэту путем обильного возлияния, поедания специального блюда под названием хаггис и чтения стихов Роберта Бернса.

Конечно, по дороге прозвучал вопрос, который я ожидала, мол, а кто такой этот Роберт Бернс.

– Ну это как Пушкин в России и Шевченко на Украине, понятно?

– И как наш Мицкевич, – ревниво добавила гид Ханна, полька по происхождению, живущая в Англии. – Кстати, шотландцы уверены, что поэзия как жанр родилась именно в Шотландии. Ну взять хотя бы НАШЕГО Лермонтова, – продолжала Ханна.

– А чо это ВАШЕГО? – возмутился Папашвили Давид, владелец большого виноградного хозяйства. (У нас ведь такое место, где мы живем, что если кто к нам и приезжает ненадолго в гости, то частенько просто остается. Так и Папашвили приехал за невестой своей и остался у нас жить. И принялся заниматься тем, чем издревле занимался весь его род, – виноградниками.) – Чо это вашего Лермонтова? Он – НАШ Лермонтов, – высокомерно и хвастливо заметил Папашвили.

– Да, но он ведь из НАШИХ, – хитро прищурился Дуглас и прищелкнул языком, – из клана Лермант.

* * *

У меня в группе был один тип, начальник налоговой инспекции, уникальный в своем роде гражданин: будь он чуть-чуть похитрей, из него получился бы просто гениальный жулик. С синими, как васильки, наивными сверкающими глазами, он был такой жадноватый, прижимистый, с характером мелким. К тому же ужасно прожорливый. Ну просто как будто сначала родился его желудок, а уж потом этот вот орган оброс всем остальным вокруг – руками по бокам, ногами внизу и в самом уже конце маленькой головой сверху. Его совершенно не волновала биография великого шотландца, стихи и весь ритуал праздника, он живо интересовался лишь тем, какое питание будут подавать, почему оно так называется, из чего готовится.

В паб надо было подыматься по канатной дороге.

О том, что у меня стойкая гипсофобия, я уже писала. Это на фоне стойкой клаустрофобии. То есть сначала меня усадили в кресло и очень крепко пристегнули, и у меня началась паника, потому что мне было тесно, а потом мое кресло еще и стало подыматься вверх. Я поплыла над сероватым пористым покрытием, похожим на свалявшийся поролон.

С каждым метром становилось все холодней и холодней, и соседка по креслу кричала мне сквозь свистящий ветер: «Застегнись!»

Но я не могла отодрать пальцы рук от поручней. Она еще кричала: смотри, как красиво. Но я зажмурилась и ничего не видела. Все мои силы были направлены только на одно – не потерять от страха сознание.

Но недаром говорят, что женщина, прошедшая советский роддом, может выдержать все – конь ли это на скаку, или там изба разной степени возгораемости, или подъемник на горной трассе в Шотландии.

* * *

Небольшое двухэтажное здание. На первом этаже играл волынщик, а на втором сидели все мы. И организатору, прежде чем что-нибудь сказать или объявить, приходилось орать вниз: «Джон! Джо-он!!!»

Ну, чтобы Джон прекратил свою музыку. Потому что он в своей медвежьей шапке – как будто ему долго не давали, не разрешали играть и он дорвался наконец – так упоенно вдыхал душу в свою волынку, раздувая щеки, что совсем ничего не слышал, прямо как токующий тетерев.

Меня предупредили, что во время выступления повара всем нужно молчать, потому что это ведь стихи, и чтобы я рассказала содержание его оды хаггису, то есть фаршированному требухой и овсянкой со специями и луком бараньему желудку, перед выходом повара. И вот вроде не дети, не школьники, взрослые солидные люди приехали. Объясняю, мол, господа, сейчас к вам выйдет повар, и вы увидите старинный ритуал разрезания хаггиса и услышите оду. На гэльском языке. И пересказываю подробно, о чем она, эта ода, и объясняю, что знакомлю их с содержанием оды сейчас, до выхода повара, чтобы не мешать ему потом...

И заиграла волынка, и вынесли хаггис, и вышел чтец, и начал читать оду рублеными раскатистыми фразами... И наши люди, вот молодцы, стали шипеть все громче и громче, переводи! Переводи! И возмущаться, мы же ничего не понимаем, переводи, что сидишь.

Была бы их воля и сидели бы они поближе ко мне, не знаю, что бы они со мной сделали...

Нет, все-таки самая лакейская профессия – не лакей. Самая лакейская профессия – переводчик.

Иногда приходится иметь дело с такой публикой и переводить такую чушь, попутно придавая ей смысл и форму, что к вечеру в голове тикает и гудит так натужно, что хочется мертвой тишины и молчать. И раздражают любые вопросы, даже «Который час?». Хотя многое зависит и от человека, чью речь ты переводишь. Иногда просто наслаждаешься правильно сформулированной мыслью и из шкуры вон лезешь, чтобы перевести ее на английский с такой же окраской, таким же чувством юмора; и как бы становишься соавтором. Но, к сожалению, таких людей становится все меньше. Нет, умные люди, конечно, не перевелись – они просто выучили язык и переводчики им теперь не нужны. Умные люди теперь путешествуют сами. А мне в тот день достались совсем не те, которые путешествуют сейчас сами, мне достались остальные.

Ничего не могу сказать о вкусе исторического блюда с названием «хаггис», не пробовала, все как обычно – поесть не случилось. Но все остальное было прекрасно – и волынка, и чтение стихов Бернса, и песни, и рождественская «Забыть ли старую любовь», которую все пели, переплетя руки. И я тоже, потому что знала ее, эту песню, чуть ли не с рождения от моей мамы.

* * *

Правда, весь вечер меня не оставляла мысль, что придется еще раз садиться в кресло подъемника и опять плыть над серым поролоном, но уже в темноте.

Хотя, как оказалось, трасса была ярко освещена, и я опять зажмурилась, выдохнула и вдохнула уже только внизу, измученная и лицом серая, как горная трасса.

Внизу – это, условно говоря, нам пришлось еще долго спускаться по дороге-серпантину, и звезды висели низко, заглядывали в окна неоплана и хихикали:

– Нет, ну ты же просила... Ты же это сама просила. Так и просила: Ве-ли-ко-бри-та-ни-я... А в заказанный пакет входят и такие неприятности, как назойливые невоспитанные туристы или же командированные, экстрим в виде горного подъемника, постоянное чувство голода. Зато и всякие красоты, включая сегодняшний вид из окна автобуса – бархатное незнакомое небо и мы – будущие Персеиды и Леониды.