На первом нашем официальном свидании я повел Джину в итальянский ресторан на Капел-стрит. Решил, что ей понравится экзотическая еда, хотя сам я пасту не очень уважаю. Тогда же я рассказал ей про марблс, а она засмеялась, подумав, что я дурачусь.

– Полно, Фергюс, расскажи, во что ты играешь на самом деле? В футбол?

Так и вышло. Я не стал рассказывать дальше. По нескольким причинам: меня смутил ее смех, в ресторане мне было не по себе, я стеснялся официантов, они следили за мной так, словно я пришел вилки воровать. Цены в меню оказались выше, чем я рассчитывал, а Джина заказала и закуску, и основное блюдо. Надо было срочно что-то выдумать, пока она не добралась до десерта. И когда она засмеялась, я подумал, ну да, может, она права, может, это глупо, может, я скоро перестану играть. А потом подумал, что могу и дальше играть, и ее заполучить, и так оно и пошло, вроде бы ничего особенного, просто разделить эти две жизни и так и держать по отдельности, я же не обманывал ее – то есть кое в чем другом уже обманул, и не раз. Пока я ждал свою девственную невесту, приходилось порой искать облегчения у Фионы Мерфи. Присягнуть готов, она сразу поняла, до какой черты я дошел, едва меня увидела. Джину в свой квартал я не водил, из-за Фионы Мерфи и из-за всех прочих девочек, с которыми прежде гулял. Фиона держала меня в руках – вполне буквально. Ее отец работал на фабрике чипсов «Тейто», и от нее вечно пахло сыром и луком. Мы с ней никогда не целовались, сколько припомню. И теперь, собираясь жениться, я всему этому решил положить конец. Обет есть обет.

Я ухаживал за Джиной целый год, но с моими родственниками она встречалась очень мало – ровно столько, чтобы никто не был смертельно обижен, но далеко не достаточно. Редкие визиты, короткие визиты. Забежать на полчасика домой, заскочить на вечеринку. Я не хотел знакомить ее со своими, потому что, узнав их, она узнала бы и меня, вернее, подумала бы, что я такой. Я хотел, чтобы она узнала меня от меня самого, когда будет со мной.

– Там одна из подружек невесты сцену закатила, – говорит Энгюс. – Та, с буферами.

Я рассмеялся:

– Мишель?

– Говорит, ее дружок вдруг поднялся и вышел из церкви, она видела, как он выходил перед тем, как она вошла при всем параде.

Я скривился:

– Жестоко.

– Все девчонки в туалете, пытаются привести в порядок ее макияж.

Я снова скривился. Но Энгюса слушал не слишком внимательно, больше перебирал в уме, что собирался сказать. Правильные слова в правильном месте.

– Энгюс, ты речь не забыл?

– Ага, она при мне. – Он вытащил из кармана несколько листков, больше, чем я рад был бы видеть, гордо помахал у меня перед носом. – Все лето сочинял. Поговорил кое с кем из твоих школьных дружков. Помнишь Лэмпи? Он рассказал мне пару историй.

Тут-то я понял, почему Лэмпи после церковной службы вздумал передо мной извиняться.

Энгюс засунул бумаги обратно в карман и похлопал сверху, проверяя, все ли на месте.

– Ну ладно… только учти, что… это… семья Джины и ее друзья… они, ну… они не такие, как мы.

Это были не те слова – я понял сразу, как только они вылетели у меня изо рта. Понял по выражению лица Энгюса. Это и так било в нос, что они не как мы. Это мы весь день могли наблюдать. Вели себя тише, чем мы. Не перемежали слова бранью. Вообще какими-то другими словами объяснялись.

Я попытался отыграть:

– В смысле, не совсем такие, как мы. Понимаешь? Юмор у них другой. Мы, Боггсы и Дойлы, шутим по-своему. Вот и я хотел тебя попросить: ты со своей речью полегче. Понимаешь меня? Бабушка с дедушкой у Джины уже старенькие. Очень верующие, на хрен, понимаешь?

Он понял. Он смотрел на меня с глубочайшим презрением. В прошлый раз, когда он так на меня глянул, за этим последовал удар головой.

– Разумеется, – преспокойно сказал он. Оглядел меня с ног до головы, будто впервые видел, будто перед ним не родной брат стоит в лужице мочи. – Удачи, Фергюс. – С тем он вышел из туалета, предоставив мне чувствовать себя полным дерьмом.

Речь он произнес наискучнейшую. Самую убийственно скучную речь за всю историю свадеб. Ни одной шуточки, все строго формально. Он так и не сунул руку в карман за той речью, за теми написанными от руки страницами, над которыми, я знаю, корпел не одну неделю и, должно быть, репетировал по ночам. Вместо этого формальная, нудная речь. Без чувств. Без любви. С тем же успехом я мог бы пригласить любого парня с улицы. И это, наверное, Энгюс и хотел мне показать: чужой человек, который меня вовсе не знает, устроил бы меня больше.

Мать Джины, семейный доктор и семейный священник были в полном восторге от этой речи.

Мама надела тот самый наряд, в котором была на свадьбе Энгюса. Что-то другое надевала на свадьбу Дункана несколько месяцев тому назад, а ради меня снова надела то платье – зеленое как горошина, цельнокроеное платье, накидка, туфли на низком каблуке. Яркая заколка в волосах. Нарядная брошь – ее папа подарил, я помню. Брошка из Тары, с зелеными камнями. Она «сделала себе лицо» – пудра, от которой она кажется слишком бледной, красная помада испачкала зубы. Танцевать она не стала. На свадьбе Энгюса она танцевала всю ночь напролет. Они с Мэтти выдали настоящий джайв, впервые в жизни я видел, чтобы они тискались. Со свадьбы Дункана нам ее пришлось нести на руках. А тут она сидит, спина напряжена, нетронутый стаканчик бренди перед ней – хотел бы я знать, что Энгюс ей сказал. Мэтти смотрит, как танцуют молодые женщины, и облизывается, словно выбирая блюдо в меню. Мама с Мэтти одни остались за круглым столом. Братья вместе с женами ушли рано, Энгюс первым. Видимо, он рассказал им, о чем я его попросил. Попросил не быть Боггсом, притвориться другим. Ведь именно это я ему сказал, это имел в виду, не отвертишься.

Ну и ладно. Без них мне спокойнее. Никто не бросится через всю комнату и не сметет со стола посуду оттого лишь, что ему померещился пренебрежительный взгляд или угрожающий тон.

Я подошел к маме, сел рядом с ней, заговорил. И вдруг посреди разговора она с размаху ударила меня по щеке.

– Мама… за что? – Я схватился за горящую щеку, огляделся по сторонам – кто это видел? Слишком много кто.

– Ты не он.

– Что? – Сердце застучало. – О чем ты?

Она снова ударила меня. По той же щеке.

– Ты не он, – повторила она.

И так странно посмотрела на меня.

– Пошли. – Она бросила свою сумочку Мэтти, и он тут же вскочил, отвел глаза от девушек, втянул язык обратно в рот. – Мы уходим.

Вся моя семья ушла еще до полуночи.

– Им далеко добираться, – сказала мне теща из вежливости, чтобы я не огорчался, но не очень помогло.

Я говорил себе: наплевать, зато можно сколько угодно танцевать, можно болтать с людьми, можно расслабиться, когда их тут нет. Я крепкий парень, непобедимый, неразбиваемый стальной биток.