Потом он занялся второй книгой. Она содержала перечень его домов в Слискэйле и окрестностях. На Террасах большинство домов были собственностью Барраса (он не мог помириться с тем, что мясник Ремедж владел половиной Балаклавской улицы), а в Тайнкасле ему принадлежали целые кварталы домов, в которых комнаты сдавались понедельно. Эти дома у реки, где квартирную плату еженедельно собирал специальный сборщик, давали колоссальный доход. Ричарду Баррасу не приходилось жалеть о скупке этих домов. Идея принадлежала ему, но всем делом ведал Бэннерман, его поверенный, на скромность и благоразумие которого можно было положиться. Баррас записал для памяти, что надо поговорить с Бэннерманом относительно расходов.

И, наконец, с чувством облегчения, любовно придвинул к себе третью книгу. Это был перечень его картин с указанием сумм, уплаченных за них. Он благодушно просматривал цифры. Ему было приятно, что на картины истрачено двадцать тысяч фунтов, целое состояние. Что же, это тоже было выгодным помещением капитала, — картины все тут, на стенах его дома, они будут цениться все выше, станут редкостью, как полотна Тициана и Рембрандта… Впрочем, он больше покупать не будет. Нет, отдал дань искусству — и хватит.

Он взглянул на часы, прищёлкнул языком, увидев, что так поздно. Бережно спрятал книги, запер на ключ ящик и пошёл к себе в спальню. Там он опять вынул часы и завёл их. Налил себе воды из графина, стоявшего на столике у постели, и начал раздеваться. В спокойных движениях его большого, сильного тела была какая-то сосредоточенность, неизменность. Движения эти были равномерны, систематичны. Они не допускали возможности других движений. В каждом движении сказывался обдуманный эгоизм. Сильные белые руки имели как бы свой собственный немой язык. Они как бы приговаривали: «Вот так… так… лучше всего сделать это таким образом… для меня так лучше всего… может быть, это делается и другим способом… но мне удобнее всего так… Мне…» В полумраке спальни символический язык этих рук таил в себе какую-то странную угрозу.

Наконец, Баррас окончил приготовления ко сну. Накинул тёмно-красный халат. С минуту стоял, поглаживая пальцами подбородок. Потом неторопливо зашагал по коридору.

Хильда, сидевшая в темноте у себя в комнате, услышала тяжёлые шаги отца: он вошёл в расположенную рядом спальню её матери. Девушка вся сжалась и словно застыла. На лице её выразилась мука. В отчаянии пыталась она заткнуть уши, чтобы не слышать. Но не могла. Ей никогда это не удавалось. Шаги слышались уже в комнате. Разговор вполголоса. Потом глухой, медленный скрип. Хильда содрогнулась всем телом. В муке отвращения она ждала. И услышала знакомые звуки.

Джо сидел, развалясь, в комнате своих хозяев на Скоттсвуд-род, не обращая ни малейшего внимания на Альфа Сэнли, который у стола читал вслух брошюру капитана Санглера о скачках в Госфортском парке. Сегодня Джо и Альф собирались на скачки, но Джо, если судить по хмурому выражению его лица и презрительному невниманию к сообщениям капитана Санглера, по-видимому, не слишком восхищала эта перспектива. Объевшись за обедом, он полулежал в кресле, вытянув ноги на подоконник, и предавался мрачным размышлениям.

— «На состязаниях я смело ставлю на „Несфильд“ лорда Келл против „Эльдон Плэйт“, считая первой фавориткой эту хорошо тренированную кобылу…» — монотонно гудел голос Альфа в то время, как глаза Джо угрюмо блуждали по комнате. Боже, какое тошнотворное место! Что за дыра! И только подумать, подумать только, что он, Джо, больше трёх лет мирился с этим! Да, почти четыре года. Неужели ему ещё долго торчать тут? Трудно поверить, что так незаметно промчалось время, а он всё ещё здесь, как выброшенный на берег кит. Чёрт побери, да где же его честолюбивые мечты? Что же, он всю жизнь так и будет тут пропадать?

Впрочем, по трезвом размышлении положение его показалось ему не таким уж скверным. На заводе он эти четыре года зарабатывал довольно прилично. Да, прилично… но это ещё не значит хорошо, этого далеко недостаточно для Джо Гоулена. Он теперь работал пудлинговщиком и получал регулярно три фунта в неделю.. А в двадцать два года это уже кое-что! Затем его все знают и любят (сквозь угрюмость Джо пробилась слабая усмешка самодовольства), — удивительно, до чего любят! Он на заводе «свой парень». И сам мистер Миллингтон, видно, интересуется им: всегда останавливается и заговаривает с ним, когда обходит мастерские. Но из всего этого до сих пор никакого толку не вышло. «Да, ничего, чёрт возьми!» — думал Джо, хмурясь.

Чего он достиг? У него теперь не один, а три костюма, три пары коричневых ботинок и куча модных галстуков, всегда есть и деньжонки в кармане. Он окреп физически, даже выступал на состязаниях по боксу в Сент-Джемс-холле. Он приобрёл сноровку в некоторых делах и знал в городе все ходы и выходы. Ну, а ещё что? «Ничего, ровно ничего», — твердил про себя Джо, снова мрачнея. Он остался таким же рабочим, живёт в комнате у чужих людей, не так богат, чтобы можно было пустить людям пыль в глаза, и все ещё… все ещё не развязался с Дженни.

Джо беспокойно заёрзал на месте. Дженни олицетворяла собой вершину всех его несчастий, грядущий кризис, острый шип, причину его нынешней угрюмости. Дженни влюбилась в него, вешалась ему на шею. Могло ли быть что-нибудь хуже этой проклятой истории! Сначала это, конечно, щекотало его самолюбие. Недурно было, что Дженни бегает за ним, виснет на его руке, когда он, выпятив грудь, лихо сдвинув шляпу на затылок и щеголяя коричневыми ботинками, гулял с ней по улицам. Но сейчас это уже не веселило его так, как прежде, прыти в нём сильно поубавилось. Дженни ему надоела. Впрочем, — остановил он себя, — это, пожалуй, слишком сильно сказано. Она так податлива в его объятиях, так соблазнительна, и тайная любовь между ними, бешеное утоление желаний урывками, то в этой самой комнате, то в его комнате, то вне дома, в темноте, в чужих подъездах, за Эльсвикскими конюшнями, в самых странных и неожиданных местах, — все это ещё не потеряло своей прелести. Но теперь это было слишком легко. Уже не приходилось преодолевать сопротивление Дженни. В ней даже замечался некоторый пыл, а иногда и обида на пренебрежение, если Джо слишком долго оставлял её одну. Проклятие! Он теперь всё равно что женат на Дженни.

А жениться он не хотел ни на этой, ни на какой-либо другой Дженни. Связать себя на всю жизнь — нет, благодарю покорно! Он слишком умная птица, чтобы попасться в эти силки. Он хочет идти вперёд, выбиться в люди, накопить денег. Он хочет снимать сливки, а не пить снятое молоко.

Джо насупил брови. Слишком много места Дженни занимает в его жизни, слишком изменяет эту жизнь. Она его просто угнетает. Вот, например, ещё сегодня, услыхав, что он едет с её отцом в Госфорт, а её оставляет дома, она вдруг залилась жгучими слезами и успокоилась только тогда, когда он обещал взять её с собой. И сейчас она наряжается наверху.

Ах, будь оно всё проклято! Джо вдруг с бешеной злобой пнул ногой стоявшую перед ним табуретку. Альф перестал читать и посмотрел на него с кротким изумлением.

— Да вы не слушаете, Джо, — сказал он протестующе. — Для чего же мне трудить свою глотку, раз вы не слушаете?

Джо ответил недружелюбно: