Цвета – сестры боли, говорит художник, и собирается поведать доктору Готту подслушанный разговор в «Ротонде». Но главный начальник, не слушая, продолжает говорить дальше.

При гастроскопии язва обычно проявляется в виде красноватого дефекта слизистой оболочки, который, как правило, покрывается белыми нитями фибрина. Обломки клеток, фибриноидный некроз. Яркий КРАСНЫЙ, пронизанный БЕЛЫМ, для вас ведь это кое-что значит, правда? Но довольно о цветущей язве. После заживления язвы сначала появляется богатый сосудами красный рубец, который затем преобразуется в соединительную ткань, белый рубец, – как будто заживающая язва специально избрала для своего портрета ваши любимые цвета, не так ли? Облачение церковного служки, униформа грума, носовой платок мальчика-кондитера. Как будто язва желудка хочет вам польстить напоследок, прежде чем исчезнуть. Вы, господин Сутинхаим, вероятно, лучший художник, который смог бы изобразить язву желудка. И наконец, как в довершение всех самых важных дел в этом мире: белый цвет. Цвет зажившей язвы. И окончательный триумф – вырастает слой регенераторного эпителия!

Художник морщится, вытирает рукавом каплю из-под носа, с шумом втягивает воздух.

Значит, все то молоко… что я выпил… за свою жизнь… нисколько не помогло?

В лице Сутина отражается несчастье всех напрасных надежд.

Поверьте, многоуважаемый господин художник, ничто не доставляет нам здесь столько веселья, как история медицинских заблуждений. Иной раз мы ухохатываемся до полусмерти, когда у нас нет никаких дел поважнее. Вы десятилетиями пили молоко, сыпали в него ваш висмутовый порошок, перемешивали и надеялись. А кислота все выделялась, изливалась вам в желудок, заставляла корчиться от боли. Острое жжение в верхней части живота, приступы рвоты, дегтеобразый стул – мы знаем, как вы себя чувствовали. Доктора мололи вздор про расшатанные нервы и плохое питание, прописывали папаверин, ларистин, какие-нибудь терпентиновые препараты, висмутовую соль и другие кислотосвязывающие агенты, антациды, и отпускали восвояси. Вы сами считали свою язву расплатой за кутежи с приятелями-художниками, за грехи перед Богом и за полуголодное детство, грязную пищу. И что оказалось? Во всем виновата эта маленькая спиральная колбаска. Геликобактер пилори.

Значит, все молоко оказалось совершенно бесполезным? – еще раз с робкой настойчивостью спрашивает художник.

Ну, не стоит так уж недооценивать наших коров, отвечает доктор Готт. Молоко служит буфером для желудочной кислоты. Оно облегчало ваши симптомы. Скажите спасибо коровам. Да, да, Сутинхаим. Без них – чем бы стала ваша жизнь? Еще большей болью, как будто у вас и так ее было мало. Можно сказать, что вам ничем нельзя было помочь. Никому нельзя помочь. Но теперь мы о вас позаботимся.

Значит, лекарство существует?

О да, в некотором роде лекарство есть всегда. От всего. Даже если это лекарство – экзитус.

Художник пугается этого острым концом торчащего слова.

Не волнуйтесь. Здесь вам даже не придется ложиться под наш счастливый нож, вы только получите трехкомпонентную терапию. Сейчас придет мой ассистент, доктор Ливорно, и задаст вам несколько маленьких вопросов. Кстати: у него самого был туберкулез, болезнь Коха, или попросту чахотка, очень заразное и в его время неизлечимое заболевание, а теперь он чувствует себя превосходно. Возможно, вас позабавит, что причиной было зараженное бактериями молоко. А знаете, когда была впервые применена вакцина БЦЖ против туберкулеза? Это вас тоже удивит. Почти ровно через год после того, как скончался Ливорно!

Художник с недоумением смотрит на доктора Готта. Скончался? И чувствует себя превосходно? Но в этом месте, конечно же, одно отнюдь не исключает другого.

Доктор Ливорно бочком, неловко входит в смотровую палату, сразу же отворачивает лицо в сторону и коротко спрашивает:

Трехкомпонентная?

Да, по французской схеме. Комбинация ингибитора протонного насоса с двумя антибиотиками. Что может быть лучше. Пантопразол, кларитромицин, амоксициллин.

Художник хочет что-то возразить этим словесным громам, но в голову приходят лишь имена страшных погромов, которые пронзали ночи его детства. Кишинев, Гомель, Житомир, Бердичев, Новгород, Николаев, Одесса. Но он сдерживает себя и говорит в лицо доктору Готту, тронутое слегка пренебрежительной улыбкой:

Терра-ди-сиена, веронская зелень, кармин, инкарнат.

Доктор Готт удаляется на цыпочках, исчезает из комнаты, и тут же с мягкой улыбкой к художнику приступает некогда черноволосый, а теперь совершенно поседевший, отмеченный молоком старости ассистент доктора Готта и достает белоснежный лист бумаги.

Художник не верит своим глазам. Лицо, эти глаза, губы – этого не может быть.

Моди, ты здесь, что ты делаешь в этой клинике?

Доктор Ливорно делает вид, будто великодушно не расслышал вопроса. Облаченный в белое ассистент с чертами Модильяни и потрясающим бесстрастием, которое никогда и ни в малейшей степени не могло иметь отношения к итальянскому художнику Амедео Модильяни, не задает вопросов, откладывает белый лист в сторону и начинает нараспев и со странной безразличной отрешенностью декламировать:

Твои волы орали, и ослицы паслись подле них… Огонь Божий упал с неба и опалил овец и отроков и пожрал их…

Художник снова беспокойно ерзает туда и сюда на белой простыне. Его живот твердый, как доска. Но боль исчезла, ее нет. Нельзя сказать, чтобы он жалел о ней, но отсутствие боли всегда необычно. Десятилетия боли, спазмы, дерганье, жжение, рвота. Вечное копошение внутри, сжатый кулак боли, медленно поворачивающийся в утробе.

Он смотрит неожиданно благочестивому Моди прямо в лицо. Тот стоит с торжественным выражением и явно собирается продолжить декламацию, но художник быстро спрашивает:

Это Лотреамон, которого ты всегда так любил? Помнишь еще тот отрывок про вошь?

Однако его визави игнорирует вторую половину и этого вопроса и резко отвечает:

Сконцентрируйтесь. Не нужно отвлекаться, юнгерманчик!

И поблекший Моди возобновляет свое чтение, не так, как в прежние времена, когда гремел своего Данте, но ватным, будто обложенным бромистыми медикаментами, голосом:

Халдеи расположились тремя отрядами… и бросились на верблюдов… и взяли их… а отроков… поразили острием меча…

Лицо доктора Ливорно принимает вопросительное выражение, как будто хочет понять, узнает ли пациент все эти слова, находят ли они в нем отклик.

Сыновья твои и дочери твои ели… и вино пили… в доме первородного брата своего… и вот, большой ветер… пришел от пустыни… и охватил четыре угла дома… и дом упал на отроков…

Вам это должно бы кое-что напоминать, говорит Ливорно с укоризненным гримасой.

Нет, ничего, совсем ничего.

Теперь он улыбается этому Псевдо-Моди и спрашивает его:

Хочешь, я спою тебе «Теленка»?