что казаться глупее, чем ты есть на самом деле — выгодно.

«Вот я смотрю на вас, — говорит Пелевин, — берет набекрень, руль одной рукой… А вижу: вам ничего в этой жизни особенно не надо, ничего особенно не интересно…» Я выжидаю — что дальше?

Вот что: «Мне тоже! — энергично заключает Пелевин. — Мы-то с вами знаем, что я хуевый писатель. Вы это знаете. Я это знаю. А вам правда понравилась моя новая книжка? Ага! — вдруг отвлекается он. — Рождественский бульвар. Здесь, вот в этом доме есть пакет кокаина. Вы как?»

Бульвар, по которому мы едем — Чистопрудный.

«Нет, вы не думайте. Пакет — это два грамма. Что ты думал, пакет — это что?» Я расставляю руки на почтительное расстояние и показываю, о каком пакете я думал. Пелевин хихикает: «Заедем? Возьмем? Ты как? У меня есть сто баксов». Я настаиваю на том, чтобы закусить сначала. У входа к «Петровичу» некоторая заминка. Шкафы-охранники осматривают нас, о чем-то осведомляются в глубине зала, наконец, впускают. По коридору этого подземного клуба он движется мягко, в своем глухо-синем костюме, шапчонке и овальных, в золотой оправе очечках окончательно напоминая нью-йоркского рэппера.

Пелевин рассказывает о молодой француженке, писательнице, фамилии которой ни выговорить, ни запомнить я не могу. Какая-то Мари. Но — «лучшее, что я прочитал за последние десять лет, — говорит Пелевин. — В начале так еще обычно, со всякими постмодернистскими штучками, но к концу она как бы раскачивается и… Такая вещь! Двадцать семь лет ей было, когда она писала, сейчас двадцать девять. Мы, наверное, с ней будем участвовать в одной программе».

— Так вы знакомы с ней? — спрашиваю я.

— Еще бы. Месяц вместе кемарили.

Где кемарит Пелевин

«Я живу в Москве не больше двух месяцев в году. Мой дом? Мой дом там, где та, с кем я в данное время. А тут, в Чертаново — мамочка… Мамочку спрашиваю: «Мама, хочешь чаю?» А она: «Ты наркоман…» Да я просто чаю предлагал…»

У «Петровича» Пелевин заказывает блины с семгой.

— Что пить будете? — спрашивает официантка.

— Белое вино.

— Грузинское, французское?

— Знаете, вы их смешайте. Как хотите, — просит Пелевин, — только не грузите меня этим больше.

— Может, под блины водки лучше, — предлагаю я, обеспокоенный финансовой стороной дела: вино наверняка обойдется в какую-нибудь несуразную сумму.

— Да! Водки! — легко соглашается Пелевин. — Двести грамм, но так, чтобы были две рюмки по сто.

— У нас рюмки по пятьдесят грамм, — замечает официантка.

— Отлично. Тогда четыре по пятьдесят, — он показывает, как именно должны стоять эти рюмки перед ним на столе.

— Знаете, я вам в графинчике принесу, а вы уж сами там, как хотите, — предлагает официантка, которую, в соответствии с традицией заведения зовут Екатерина Петровна. Спокойная, круглолицая. Улыбается все время.

— Вам какой водки?

— Абсолют! — твердо отвечает Пелевин.

— Абсолюта нет.

— А что есть?

Она перечисляет, Пелевин выбирает 21-ю смирновку.

— А сигары?

— Вот же сигары, — Петровна показывает особый лист меню.

Пелевин тычет пальцем куда-то в середину.

— Сейчас к вам подойдет менеджер.

И когда подходит менеджер с полированной шкатулкой, в которой, как снарядики, лежат сигары, писатель выбирает «Кахиба» и покупает сразу две штуки. Одну закуривает, другая отправляется в нагрудный карман. Он прогоняет довольно банальную телегу о сигарах:

— Кахиба! Самые лучшие сигары! Когда американцы приезжают на Кубу, чтобы ебать красивых кубинских девчонок, они ящиками вывозят эти сигары. И потом продают их в Америке. Это запрещено, но все равно все так делают.

Вопреки размашистому заказу в 200 грамм, когда эти самые граммы приносят, выясняется, что Пелевин пьет не спеша и скорей умеренно. Мне кажется, так и все остальное: вне зависимости от того, какую степень безудержности он изображает, этот человек любит контролировать ситуацию вокруг себя. По крайней мере, на физическом, как выражаются мистики, плане.

Я спрашиваю о том, не хотелось ли ему навсегда уехать за границу.

— Хотелось! Еще как! Но совсем за другую границу, не за ту, про которую вы подумали. А так… Чего ж? Жизнь сделана, что уезжать.

Он говорит о литературе:

— Вот такая картина. Я сижу на балконе. Солнце. Вид на Босфор. Ноги задраны на кресло. В руке стакан с напитком. И я думаю: чего бы почитать? А почитать-то нечего. И вот, я старался писать такие книги, которые можно было бы в такой момент почитать.

Я спрашиваю о стихах — пишет ли он их по ходу текста, или они существуют отдельно, заранее. Мне особенно нравится «Памяти Марка Аврелия».

— Памяти Марка Аврелия… Нет, это раньше написано, когда я еще стихами занимался. На эфедрине…

— Эфедриновый период творчества Пелевина? — спрашиваю я.

— Да, да, — он делает в воздухе несколько затейливых движений руками, что-то, по рисунку, из восточных единоборств. — Я каждое утро этим занимаюсь. Бегу в парк, там… Ну и убиваю несколько человек — сорок! — чтобы в случае чего быть готовым, не растеряться. Мои книги построены по тому же принципу, что эти ката.

Он опять плавно машет руками над столом — вверх, вниз, вбок, снова на место. Похоже, Пелевин и вправду что-то знает про эти красивые японские жесты.

— Помните эту главу в «Дженерейшн П», где трактат Че Гевары?

Я помню.

— Ну вот. Как это написано? В Айове, в лесу. Накануне я нажрался с одним бразильцем, пили что-то, какое-то его зелье еще было. И я звонил всем девкам подряд и всем говорил: приходи ебаться. Наутро просыпаюсь и жду — сейчас стук в дверь и войдут два ФБР-овца. Депортация, все это. Сижу, стучу по клавишам — пишу этот самый трактат Че Гевары. В конце дня раздается звонок в дверь. Открываю. Стоит латвийская поэтесса — большая, белая, красивая. Спрашивает: «А ты, это?.. И правда хочешь?» И входит. И все происходит. Вот так и пишутся книги! — заключает Пелевин с восторженной интонацией.

Я спрашиваю, женат ли он.

— Нет, но у меня есть постоянная подруга, это одно и то же.

— А что там, в этой Айове?

— А! Это лес, в лесу дома. Их американская семья, у которой дети погибли, оставила вот для всяких художников, писателей. Приезжай, живи, пиши. Лес, никого кругом.

«Гимбат хватает молодого человека, запихивает его в машину и везет. Тот обращается к нему — из-за сиденья, слабым голосом: — Гимбат, а Гимбат!..

— Чего тебе?

— Слушай, Гимбат, я тебе триста грин дам, отпусти меня.

— Не, не могу.

Молодой человек подумал, прикинул все свои возможности:

— Я тебе пятьсот грин дам!

— Нет, против воли шефа — не могу.

Приехали в лес. Гимбат наклоняет молодого человека, стягивает с него штаны. Готовится… Вдруг звонок по сотовому. Шеф: «Гимбат, быстро сюда!» Гимбат хватает молодого