Какое счастье, что Орехов оказался в мастерской, а не у себя дома, например! Я не знаю его домашнего адреса, и на выяснение всех деталей ушло бы много времени. А если бы трагедия произошла не дома, а на какой-нибудь улице, просчитать которую у меня не было шансов? Об этом вообще лучше не думать…

Стас шевельнулся, я повернулась к нему и забеспокоилась.

Его ранили в плечо, похоже на удар ножом (а самого ножа — я осмотрелась по сторонам — нигде не видно, наверное, преступник унес его с собой). Возможно, рана глубокая. Крови вытекло визуально больше литра. А что, если там повреждена какая-то артерия и парфюмер отправится к праотцам до приезда врачей?

Я осмотрелась по сторонам, не увидела ничего подходящего для перевязывания раны, и в ту же секунду вспомнила про свой шикарный длинный шарф.

Да ведь лучшего бинта не найти!

Сорвав шарфик, я попыталась немного приподнять Стаса.

Губы парфюмера шевельнулись.

— Мама… Ты ненавидишь меня… Но я же ни в чем не виноват…

Я перепугалась. Парфюмер уже видит вместо меня маму — дело плохо.

— Стас, потерпите немного, сейчас «Скорая» приедет! Я перевяжу плечо! Главное — вы держитесь, не теряйте сознание. Слышите меня?

Его веки мелко задрожали, по телу прокатилась волна судороги.

— Мама, ты никогда не любила меня…

…Любовь пахнет ванилью. И чаем. Еще немного — розами и сиренью. Большинство мам, приходивших за детишками в детский сад, пахло именно так. Они весело болтали с воспитательницами, спрашивали про своих сыночков-доченек — и Стасу казалось, что он переносится в залитый солнечными лучами сад, где весело щебечут птицы и нагретые листья придают воздуху едва ощутимый прозрачный аромат свежей зелени… Только от его мамочки никогда ничем подобным не пахло. Она все время была окутана ледяным стерильным облачком, не имеющим запаха и словно бы отталкивающим Стаса сотнями маленьких противных холодных влажных лапок.

Мама никогда не спрашивала у воспитательниц, как Стасик кушал и спал ли в тихий час.

Она никогда не брала Стаса за руку или на руки.

Он запомнил, как мама просто сажала его в коляску, и, нахмурившись и поджав губы, катила ее домой. А потом, когда коляска уже стала слишком мала, она просто шла впереди. И Стас очень старался не упустить из вида ее ровную спину, длинную юбку и не потеряться в толпе прохожих. Поспевать на маленьких ножках за большими ногами было очень непросто.

Мама не играла с ним, не читала книжек, практически не разговаривала.

— Помой руки. Садись за стол. Ложись спать.

Только подобные указания. Вот и все разговоры. Даже голос ее в памяти не сохранился. Слишком редко он звучал.

Стасик всегда понимал — в их семье что-то не так. Не понятно почему, но есть вот это ледяное молчание, душное безмолвие, вечная резкая морщинка на мамином лбу. Всего этого не должно быть, это слишком тяжело и неправильно. Ничего подобного нет в других семьях. Только вот ему почему-то не повезло.

Иногда Стасику хотелось закричать что есть сил, упасть на пол, дрыгать руками и ногами, расколотить посуду. Сделать хоть что-нибудь, что освободит его от вечной боли, сидящей глубоко внутри. Но Стасик боялся таких мыслей. Так боялся, что и дышать было тяжело. Почему-то он совершенно точно знал: достаточно малейшего повода, чтобы мама раздавила его, как мерзкое насекомое. Даже при падении он старался не плакать. Мама всегда утешала его с видимым усилием, ее неимоверно раздражало, когда сыну требовалась помощь.

— Мам, а где мой папа? — однажды спросил Стасик с замирающим сердцем.

Он уже понимал, что папы есть не у всех мальчиков и девочек. За многими детками, точно так же, как за ним, в садик всегда приходит только мама. И это в принципе не так уж и страшно. Некоторые женщины довольно равнодушно жалуются воспитательницам на «своих бывших козлов», наверное, и являющихся теми самыми папами, которых в детском садике никогда не видели. «Козлы», судя по выражению женских лиц, — это хуже, чем плохая погода, но все-таки значительно лучше повышения цен.

Стасик задал вопрос про своего отца и даже собирался участливо уточнить, не является ли он «козлом». Но не успел.

— Никогда не спрашивай меня о нем! — истерично закричала мама.

Она выхватила декоративные пластмассовые цветы, стоявшие в вазочке, и яростно хлестнула Стаса по лицу. Пластиковый цветок повредил ему глаз, и еще долго окружающая действительность виделась Стасу в зыбком дрожащем тумане.

В общем, с мамой все было плохо и сложно.

Ровесники и ровесницы, обласканные родителями, казались Стасу существами с другой планеты. Он не мог себе представить всего роскошного тепла их жизни, как они не понимали его болезненного ледяного мира. Стас не испытывал зависти. Но разговаривать или играть с другими детьми казалось ему занятием совершенно бессмысленным.

Зато у него были запахи.

Он улыбался, вдыхая аромат нагретой солнцем лакированной шкатулки из сандалового дерева, радовался хрустально свежему воздуху после дождя; различал нюансы в ароматах цветущих яблонь возле дома и рядом с детским садиком.

Женщины, пользовавшиеся духами, заставляли его мелко-мелко втягивать ноздрями воздух. Ароматы парфюма казались Стасу чем-то невероятно прекрасным, сказочным, праздничным.

У мамы духов никогда не было. Она вообще практически не пахла. След шампуня, легкий аромат мыла, запахи кожи и волос — все это было таким прозрачным, акварельным, безжизненным, тревожным.

Стасик, хранящий в памяти запахи множества людей и умеющий их мысленно воспроизвести, терялся, понимая, что запах родной мамы ему практически не знаком.

Единственная ассоциация с запахом матери — запах смерти.

Почувствовал его Стас совершенно внезапно и неожиданно. Через дверь детской комнаты вдруг стал литься, как проливной ливень, сладковатый удушливый аромат с яростными едкими следами мочи и кала. Он шел слоями, словно капустные листья. Когда вдруг обнажилась «кочерыжка», запрятанный под сладкими покрывалами стержень, состоящий из горьких нот полыни, истлевшей древесины и душной магнолии, Стасику стало невообразимо страшно.

Он упал на постель, забрался с головой под одеяло, зажал нос пальцами, но ливень тревожного запаха скоро проник и в это убежище.

Понимая, что произошло что-то страшное, Стасик отбросил одеяло, встал с постели и пошел в мамину комнату.

Мама висела на люстре, лицо ее было синим, вывалившийся изо рта язык — черным. А еще она обмочилась и обкакалась. Стасик потрогал мамину руку — и вздрогнул от ее ледяной неподвижности.

Все происходящее воспринималось как-то очень странно, со стороны.