Покраснел Василий от укола и еще больше озлился. Но рта раскрыть не успел, потому что с дребезгом настежь шатнулась дверь, и ворвалась в комнату вихрем Лелька.

И сразу к Строеву:

– Ах ты, подстилка свиная!.. Меня к стенке?.. Ты что за командир выискался, буржуйское семя!.. Я шлюха? Говори! – и ухватила Строева за грудь.

Но взял Строев спокойно атаманшины руки и зажал их. Никогда не думал Гулявин, что сила есть у парня, а тут, как побелело вмиг атаманшино горящее лицо, понял, что железом захвачены Лелькины руки.

Попыталась вырваться, но только прошипела:

– Пусти, говорю.

А Строев, обернув лицо к Гулявину, равнодушно сказал:

– Я бы попросил тебя употребить власть командира.

Подошел Гулявин, взял Лельку за ворот.

– Вот что!.. Ты не в свое дело не путайся! Твоей заботы тут нет! Иди-ка, девушка!

Довел до двери и коленкой поддал. Вылетела атаманша пухом.

А Гулявин затворил дверь за ней и засмеялся:

– Сражение! Ишь какая вояка!..

Строев удивленно смотрел на него:

– Что же? Ты и после этого ее не выставишь?

И Гулявин ответил резко:

– Нет!.. Я командир и за себя отвечаю! И в мои дела не лезь. Спутался я с ней или не спутался – не твое дело. Если и спутался, так и то моя забота, а не твоя. Жалко мне бабу, а у тебя жалости к человеку нет. Ей помочь нужно на ноги встать, а не гнать. Не ждал я от тебя, что ты свиньей будешь!

– Василий!..

– Чего Василий? Двадцать шесть лет Василий! Правду в глаза скажу! Дорога мне баба за удаль!

– Может, за что другое?

– Может, и за другое! Другое я знаю!

– Ну, если меня не слушаешь, подумай о всем полку. Она нас втянет еще в историю. Собой ты можешь рисковать, мною тоже можешь, но сотнями людей ради последней девки нельзя!

– Фу-ты ну-ты, какие страхи! Довольно! Не хочу учителей слушать! Сам учить могу!

– Делай что хочешь! Но я теперь – только начальник штаба. Вне службы мы люди чужие, и при первой возможности я уйду.

– И черт с тобой!.. Фря тоже…

Повернулся Гулявин и спокойно пошел к атаманше.

Зимним хрустальным, свежим утром по звенящему льду перетянулся полк через Днепр и змеей пополз по Перекопской старой чумацкой дороге в Крым.

Ехал Гулявин впереди полка мрачный и злой.

Строев сдержал слово и почти перестал разговаривать.

На «вы» перешел, и все официально:

«Как прикажете, товарищ командир!», «Мое мнение такое, товарищ командир!» – и больше слова из него не вытянуть.

Тошно.

Неприятно это Гулявину ужасно, потому что полюбил он своего начальника штаба, а тут такая разладица.

И уж сам на себя злился, что из-за бабы буза пошла.

Повернулся в седле, оглянулся.

Далеко в хвосте колонны едет Строев, посреди матросов. Спокойный, как ни в чем не бывало, – видно, шутит, смеется.

«Ишь, характер какой дубовый! Коряга – не человек!» – подумал Василий и налево повернулся.

На золотистой тонконогой помещичьей кобыле, гоголем завалясь в седле, едет Лелька. Штаны гусарские розовой зарей горят, и алой зарей щеки пылают.

«Царица-баба! И что ему она поперек горла пришлась!»

Хороша атаманша, горячо ласкает атаманша в зимние холодные ночи.

Как с такой расстаться?

Повернул Гулявин коня: поехал в хвост полка к Строеву. Подъехал вплотную, вгляделся.

Давно потеряло строевское лицо детский румянец, побледнело, закоптилось, осунулось, и у губ легли резкие складочки усталости и напряжения. И глаза как у замученного зайца. И, взглянув на друга, почувствовал Гулявин, как ударила ему в сердце горячая волна жалости. Положил руку на колено Строеву.

– Миша!.. Михаил!..

– Что?

– Не сердись, браток! Сердце ты мне кромсаешь! Люблю же я тебя, парень!

Дрогнули складки на строевском лице.

– Я не сержусь!.. Только свернул ты с пути, Василий, а расплачиваться за это всем придется.

Перегнулся Гулявин с седла:

– Миша!.. Братишка! Вот тебе слово – дойдем до Симферополя, я ее к чертям собачьим выгоню. А сейчас пусть лучше с нами идет. Все под надзором – и людей больше. Нас-то ведь тоже немного осталось. Из Москвы тысяча вышла, а сейчас пятьсот еле-еле. Но в Симферополе пошлю ее к матери.

– И хорошо сделаешь!

– Ну, давай руку! – Пожали руки. Улыбнулся Строев опять той же своей детской ясной улыбкой, и Василий засмеялся радостно: – Давно бы так! – Ударил коня – и опять во главу отряда.

А атаманша подбоченилась, зубы скалит.

– С недоноском своим лизался? Вояка!

И сама испугалась. Наехал Гулявин так, что отпрянула даже золотистая кобыла, и нагайку поднял.

– Т-ты, сволота!.. Нишкни, шлюхина морда! Слово пикнешь – спину нагайкой перешибу. Свое место знай!

Попробовала Лелька отшутиться:

– Испугал! Еруслан-богатырь!

Зыкнула в воздухе нагайка, и едва успела Лелька голову отклонить, мгновенно кожушок на плече разрезало и обожгло болью, а Гулявин как бешеный, и у рта пена кипит:

– Молчать… гадюка! Забью!

Шарахнулись даже кони от зверьего крика, и чем бы кончилось – неизвестно, но только из-за снегом засыпанных кучугур скачет разведка во весь опор.

Издали кричат еще:

– Командир!.. Гулявин!.. В Преображенке кадеты!

Опустил Василий нагайку.

Атаманша за плечо держится, губу закусила, а по щекам слезы текут.

Но даже мельком не взглянул на нее Гулявин. А тут уже и Строев рядом:

– Много кадетов?

– До черта!.. Мы одного подхватили в кучугурах… Говорит: дроздовцы! На Таганрог идут!

– А где же пленный?

– Как где?.. В духонинском штабе в адъютанты пошел.

– Дурачье! Сюда тащить надо было. Списать всегда успеется.

– Чего таскать? И так все вымотали. Первый дроздовский полк. Семьсот штук кадетов и пушка одна.

Посмотрел Василий на Строева.

– Загвоздочка… елки-палки! С пушкой, сволочи!

– Ничего! Немцев с пушками били!

– Так-то оно так!

Задумался Василий. Потом прояснел сразу: «Чтоб пятьсот матросов – да кадетов побоялись? Тысячу давай – все равно убрать можно».