– Я написала рауграфине Софии, – поделилась мадам, – сообщила ей о триумфе вашего брата, мадемуазель де ла Круа, и о том, что мне довелось присутствовать на вскрытии, когда он разделывал эту рыбу.

– Эти создания на самом деле не рыбы, мадам. Они более напоминают китов или морских коров. Он препарирует русалку, чтобы увидеть, что у нее внутри, чтобы явить миру чудо – работу ее органов…

– Вскрытие, разделывание – все едино, – пожала плечами мадам.

– Единственный, кто в нашей семье интересуется алхимией, – это Шартр, – с наигранной дрожью в голосе произнесла Лотта. – Я ничего в этом не смыслю, но если бы смыслила, то разом лишилась бы сна, покоя и аппетита…

– Уж это-то тебе не грозит, – возразила мадам, – скажи уж лучше, не смогла бы помочиться, или облегчиться, или пустить ветры.

– Мама! – Лотта рассмеялась так, словно зазвенели серебряные колокольчики. – А сейчас вам придется задержать дыхание, чтобы мы могли зашнуровать ваш корсет.

Георгинчик Старший, до сих пор бродивший по комнате, уткнулся мордочкой в ноги герцогини и плюхнулся на пол. Мари-Жозеф и Оделетт помогли мадам надеть нижнюю юбку. Она обрушилась сверху на Георгинчика Старшего, скрыв его под полами. Георгинчик Младший, потеряв приятеля из виду, принялся как сумасшедший носиться по комнате с громким тявканьем.

Не обращая на него внимания, мадам нагнулась и, отведя кружева и оборки, потрепала Георгинчика Старшего по длинным шелковистым ушам.

– Он совсем одряхлел. Если он умрет, я все глаза выплачу… А что будет с Георгинчиком Младшим, я даже боюсь вообразить.

– Мама, не говорите глупостей, он так же бодр и здоров, как вы.

– Тогда мы оба удалимся в монастырь, там мы уж точно не будем никому мешать, и вскоре все о нас забудут. Ведь примут же в монастырь комнатную собачку? Не лишат же меня немногих оставшихся радостей?

«Они лишат вас всего, что только можно, дорогая мадам», – подумала Мари-Жозеф, но не посмела произнести вслух столь кощунственную мысль.

– Мадам, боюсь, что монастырь не придется вам по нраву.

Они с Оделетт подняли тяжелое сооружение, которое представляло собой парадное платье, и водрузили на нее.

– Мама, если вы удалитесь в монастырь, вам запретят охотиться. Может быть, вам не позволят даже вести переписку. И что же тогда будет делать рауграфиня София?

– В монастыре мне и писать будет не о чем. Придется постричься в монахини и дать обет молчания.

– Вы никогда больше не увидите короля…

– Я и так… – Голос у мадам пресекся. – Я и так редко его вижу.

– А потом, ты должна найти мне принца, ты же обещала!

Лотта выпалила это с такой горячностью, что мадам невольно улыбнулась, вот только чуть грустно. Она протянула дочери руки; они с Лоттой снова обнялись.

– Должна, не стану спорить, – согласилась мадам. – Ведь свой долг перед вашим братом не выполнили ни я, ни его отец, ни его дядя-король, мы женили его неудачно, и теперь наше семейство породнилось с каким-то мерзким отродьем, мышиным пометом! Если бы только у Шартра было поменьше безумных мыслей и рискованных затей…

Мадам тяжело вздохнула.

– Мама, вы забываете…

– Что отец де ла Круа придерживается таких же взглядов, что и Шартр? Нет, не забыла, Лизелотта. Но, в отличие от Шартра, он может позволить себе проводить безумные опыты и рассуждать о натурфилософии.

Мадам опустилась на стул. Георгинчик Старший, цепляясь за ее платье, запрыгнул ей на колени; шумно дыша и пыхтя, противный песик тяжело плюхнулся на ее бархатную юбку и стал коготками царапать кружево корсажа. Мадам нежно его потрепала.

– Нельзя равнять простого иезуита и августейшего внука. Что его величество может милостиво позволить одному, непростительно другому.

– Мадам, но ваш сын так увлечен наукой, – вступилась за Шартра Мари-Жозеф. – Если запретить ему заниматься исследованиями, он будет бесконечно несчастен.

– А если разрешить, это может стоить ему жизни! Для вашего брата подозрения тоже могут кончиться опалой. Да и вы лучше берегитесь.

– О каких подозрениях вы говорите, мадам? – изумилась Мари-Жозеф. – Неужели Ива можно подозревать в каком-то низком поступке? Неужели можно подозревать в чем-то бесчестном Шартра? Мадам, он и добр, и умен, и исполнен всяческих достоинств.

– Мой супруг тоже добр, и умен, и исполнен всяческих достоинств, – возразила мадам, – хотя есть у него и недостатки и грехов за ним водится немало. Но его доброта и ум никому не помешали распускать сплетни, что он-де отравил Генриетту Английскую[6] и что его надлежит сжечь на костре.

– Вздор, мама. Всем, кто знал первую мадам, известно, что она умерла от истощения. Она зачахла от несчастной любви к…

– Ах, замолчи, откуда тебе знать, в ту пору твой отец только задумывался о втором браке…

– А вы пребывали в Пфальце с тетушкой Софией!

Мадам низко опустила голову, прижавшись лбом к шелковой золотистой шерсти Георгинчика Старшего. Георгинчик Младший, шумно дыша, не отрывая носа от пола, сновал у ее ног, безуспешно разыскивая своего товарища.

Мадам снова вздохнула:

– Как жаль, что я там не осталась!

Она целую минуту не отрываясь глядела на Лотту. Постепенно она задышала размереннее и совсем успокоилась, удержавшись от слез. Мари-Жозеф стало нестерпимо жаль мадам, которая так скучала по дому.

– Я найду тебе принца, Лизелотта, – пообещала мадам. – Мой долг – найти его, а твой – выйти за него. Надеюсь, в день свадьбы ты не будешь меня ненавидеть. Надеюсь, ты будешь счастливее меня.

– Мама, не тревожьтесь по поводу дня моего бракосочетания. Клянусь вам, вы будете мною гордиться. Но постойте, как же нам вас причесать?

– Дай мне ленту, я сейчас подвяжу волосы, – решила мадам, критическим взглядом окидывая Лоттин фонтанж. – У тебя их столько, что можешь одну мне пожертвовать. А на меня никто и не посмотрит, что за беда, если я не сделаю пышной прически.

– Мари-Жозеф, пожалуйста, помогите маме.

– Я могу лишь призвать на помощь Оделетт, мадемуазель.

Она вывела Оделетт вперед и держала коробочки со шпильками и лентами, пока Оделетт колдовала над волосами мадам. Лотта присоединилась к ним, с восторгом взяв на себя роль помощницы камеристки.

– Мама, улыбнитесь, прошу! – взмолилась Лотта. – Вы выглядите великолепно. Не прикажете ли подать шоколада с пирожными, ведь нам предстоит поститься до самого вечера?