Я очутился в Институте Коррекции Ожирения для Умников. Мне говорили, что это для моего же блага, и я потерял два года на поиски способа поверить. Потом, при помощи лестницы из заскучавших до окаменения охранников, свинченных вместе, я прекратил своё пребывание там и взрастил в себе бутон головнякового преступления.

Может, ты знаком с нейролингвистическим программированием. Самый известный принцип состоит в том, что твои глаза смотрят в определённом направлении в зависимости от твоей психической деятельности. По ним можно определить, что человек вспоминает, высчитывает, воображает, втыкает в пустоту, и дальше в том же духе. И есть возможность воспроизвести эти состояния, сознательно направив глаза в нужном направлении, положении, и так далее. Я заметил кое-что, когда имел дело с представителями власти — вроде связанных охранников, над которыми я издевался с помощью шипованного издания картеля законов. Их рассуждения в понятных местах часто бывали ущербны, но когда я указывал на их примитивные ошибки, они пустели лицом. Это был весьма специфический вариант взгляда вдаль под определённым углом в ледяном молчании. Я экспериментировал с дюжиной охранников — вопрос всегда был лишь в подборе уместной правды — и получил устойчивые результаты. После своего побега я похитил связку копов — это было до слияния полиции и армии — и тестировал их в кресле нейрофидбэка, которое ты видел внизу. Тиски для головы и козырёк работают на том же принципе, что и камера контроля движения, записывая и повторяя движения и положение — так я смог сесть в него и в точности воспроизвести на себе модель фанатика. Что важнее, я мог запрограммировать устройство воспроизвести их зеркальное отображение, что и повергло меня в состояние, диаметрально противоположное фанатичному отрицанию.

Как могу я описать взрыв, что за этим последовал? Это было как воспринять весь мир с изнанки, словно он цветное стекло. Миллионы простых, но экстраординарных идей вспыхнули в каньонах коры моего мозга и выразили себя в геометрических формах, что расцветали и засыхали прямо в воздухе. Морды свиней беззвучно скалились со стен. Я стоял на грани, скажу я тебе.

И я нарушил состояние, в котором, казалось, мог совершать чудеса смысла и творчества. Любой с двумя стволами, прижатыми к носу, может распознать их потенциал в реальности — но для меня они были бездонно абстрактными. Мой характер был повреждён амбициями. С детства меня подозревали в воображении. Мозг мой вожделел в голове. И теперь, когда он питался красочной активностью, я начал всё записывать. Книги со скоростью мышления. Синтетика предательства, тирады имитаторов, поточники и травматизм — за год я написал дюжину книг на голом озверении. Я завершил «Ошеломителя», проходя через дзерь-вертушку.

Конечно, денег книги не приносили — их объявили вне закона столь неофициально, что и чёрный рынок ими не заинтересовался. И как я заметил, честная жизнь законодательно отмерла, хотя многие до сих пор преследуют эту ведьму. Правосудие оголодало до рудиментарной неуместности. Даже броня закона, что защищала преступника от жертвы, была разрушена. Власти убедились, что население может жить и так, если их вынудить, и бесчеловечности начали скапливаться, как слои вулканического пепла. Нищета людей, а не их воля, допустила этот невыразимый кошмар. Это было таким запутанным идиотизмом, что я убедился: он осознан — нет, запланирован. У кого-то на погибель оказался талант часовщика. И я начал складывать по кусочкам сокрытое и контрабандное знание, что копил с детства. Я решил так себя развлечь.

Уже немало лет счастье было нелегально, переведено в косвенные нарушения водоворотчиков, рецидивизионистов и трупных ангелов — граждан с венами, затерянными в подземных коммуникациях. Кошмар среди воров, ну, ты знаешь таких. Тогда это было единственно умным вариантом.

— Разъёмники, — сказал Данте.

— Именно. Стали вне закона в тот же год, что и десятицентовики. Они взяли меня на самом деле под своё искусственное крыло. Я читал куски визгливых новостей, спрашивающих, где решение всех проблем в мире, и использовал нейрофидбэк, чтобы найти решения. Я не осознавал, что статья была лишь риторическим шумом. Думаю, я просто терял время, публикуя ответы. Скоро мне показали мою ошибку с весельем, которое ты можешь представить. Наконец я скормил все ответы закодированному роману. Вместо двоичного, когда он был зашифрован в повторяющиеся психоисторические формы. Этого не замечали те, кто в прошедших событиях видел столь мало форм, что не мог предсказывать будущее. Почти все решили, что это тарабарщина.

Другим моим недолгим интересом было убивание. Убийство — это отнятие одной человеческой жизни за другой, война — другой путь к той же цели. Это единообразие привело меня к поиску истинных отличий между этими занятиями. Я нашёл только одно — поток материальной выгоды. При убийстве он более прямой. Я дал знать властям, что они могут сами стричь среднестатистических людей. Но снова я не продумал практические моменты и не принял в расчёт, что военные не обирают трупы. Я был вынужден признать, что не знаю, как правительство может вести войну без потерь в живой силе и при этом иметь прибыль. У меня и впрямь не было ответов.

О, я занимался этим лишь от лени и из почтения к лени во мне. Понятие эффективности — я не мог больше растягивать любезность уважения на эту иллюзию.

В те дни постмодернизм стал дорогой отступления для неэффективности, но снова закон оказался первым. Закон всегда избегал фактологических преследований. Его механизм напоминает сон, что избавляет спящего от необходимости следования логике и позволяет ему сжать все фазы суеты, слухов и случайностей в кольцевой дизайн, где каждая часть становится началом, серединой и концом. Его давление в последнее время подтвердили залпом неопределённостей, которые никто не осмелился проигнорировать. Ты увидишь, что средним законодателем управляет желание отлить из пылкого невежества некое застывшее препятствие, если хочешь, монумент. Кризис преступлений заставил власти нервничать, потому что не это они фабриковали. Не могу сказать, что не хотел иногда выжечь их пламенем равнодушия, но по правде говоря, я ушёл из игры со смертью, потому что устал спорить с племенем людей, не способным думать без криков. Я поседел в двадцать один.

Три года я был нетрудоспособен, кроме разве что ерундовых шуток, с которыми все знакомы. Изменил в цифре основные мыльные оперы и забил в несущую волну, передав шоу, где каждый нёс херню — конечно, нити истории закончились через пару минут. Хаос в сетях.

Но по большей части я, если честно, выращивал помидоры. Пока книги, эти глубокие изобретения, о которых я, откровенно говоря, подзабыл, не начали доходить. Текстрописты, чёрный рынок, информационное вторсырье — я ненадолго стал товаром. Но некоторые преступники делали признания, в которых упоминали моё имя в контексте творческого влияния, и пресса начала работать с булавочно-острой неточностью, дотошно не обосновывая выводы. Меня поймало братство.

Пытки заставили мою глотку заткнуться для правды. Что казалось достаточно маленькой местью, чтобы от неё отказаться. Однако всё дело меня расстроило. Пришла пора снова исчезнуть, но мне надо было быть умнее. Потеряны годы. Надо больше книг, сети фактов, приколы с проводными данными — побочные трюки, из-за которых вокруг меня разгорелся шум, а я всё острее чувствовал, что жизнь — лишь упражнение в истощении.