А на меня запал Кен, который, подобно мне самой, любил блеснуть красноречием. У нас образовался безнадежный треугольник. Я посетовала, что почти все девушки в «Мэрионе» уже с опытом, а я какая-то отсталая. Кен и Кейси сперва помалкивали, а потом признались. Они тоже считали себя отсталыми.

Когда в общаге устраивали попойку (в те годы не возбранялось проносить бочонки прямо в комнаты), я уходила гулять по кампусу. Ноги сами несли меня к факультету изобразительных искусств, где, спустившись на несколько ступенек вниз, можно было приготовить себе растворимый кофе и часами сидеть на каком-нибудь старом пружинном диване или в любом из множества кресел над томиком Эмили Дикинсон или Луизы Боган. Мне даже стало казаться, что это и есть мой дом.

Возвращаясь в «Мэрион», я робко надеялась, что вечеринка уже закончилась, но порой заставала самый разгар веселья. Тогда я разворачивалась и шла обратно. Спать укладывалась в изостудии, прямо на подиуме, благо там был ковер, чтобы у натурщиков не мерзли ноги. Вытянуться в полный рост не удавалось, но я приноровилась свертываться калачиком.

Как-то раз я таким образом устроилась на ночлег в темной студии. Свет в коридорах горел круглые сутки, но лампочки были защищены металлическими сетками, чтобы ни у кого не возникло искушения их перебить или вывинтить. Меня уже сморила дремота, и тут на пороге возник ярко освещенный мужской силуэт. Это был рослый человек в цилиндре. Кто именно — разглядеть не удалось.

Щелкнул выключатель. Я узнала Кейси.

— Сиболд, — окликнул он. — Ты что здесь делаешь?

— Сплю.

— Добро пожаловать, товарищ! — Он приподнял цилиндр. — На одну ночь стану тебе Цербером.

Сидя в темноте, он не сводил с меня глаз. Помню, прежде чем провалиться в сон, я подумала: считает ли Кейси меня достаточно привлекательной, чтобы поцеловать? Так я впервые в жизни провела ночь с тем, кто мне нравился.

Смотрю в прошлое и вижу доброго сторожевого пса. Испытываю желание признаться, что под его охраной чувствовала себя в безопасности, но та, которая выводит эти строки, не имеет ничего общего с той, что, свернувшись калачиком, спала на покрытых ковром подиумах в неосвещенных классах. В ту пору мир еще не раскололся пополам. Через десять дней, в самом конце семестра, мне предстояло войти в иную среду обитания, ставшую для меня единственно возможной реальностью: это расчерченная страна, где каждый участок поименован и отделен границей. Здесь только два пути: безопасный и небезопасный.

Летом 1981 года на плечи отца с матерью легло тяжкое бремя — быть родителями изнасилованной дочери. Ребром стоял вопрос, что со мной делать. Куда определить? Как оградить? Возможно ли возвращение к учебе?

Больше всего разговоров вызывала перспектива отправить меня в «Иммакулату» — Колледж Непорочного зачатия.

Все нормальные учебные заведения давным-давно закончили прием абитуриентов и зачисление по переводу. Но мама не сомневалась, что в «Иммакулате» меня примут. Это женское учебное заведение католического толка, которое дало бы мне возможность жить дома. Отец с матерью собирались по очереди возить меня на занятия и обратно — всего-то пять миль по тридцатому шоссе в каждую сторону.

Во главу угла родители ставили мою безопасность и продолжение учебы без потери года. Собрав всю свою волю, я терпеливо выслушивала мамины соображения. Отец был настолько подавлен ее планами, что даже не смог заставить себя согласно кивать (хотя сам ничего лучшего не предложил). С первых минут «Иммакулата» виделась мне в одном-единственном качестве. Как тюрьма. Меня хотели туда запихнуть исключительно по той причине, что я подверглась изнасилованию.

И смех, и грех. Надо же додуматься, сказала я родителям, чтобы меня — меня! — поместить в религиозное заведение! Я запаслась теоретическими аргументами, побеседовав с дьяконом нашей церкви, отрепетировала все богохульства, какие смогла припомнить, а потом исполнила пародию на проповедь отца Бройнингера, к вящему удовольствию моих родных и самого пародируемого. Полагаю, не что иное, как опасение попасть в застенки «Иммакулаты», подтолкнуло меня к решающему доводу.

Я выразила готовность вернуться в Сиракьюс, мотивируя это тем, что насильник и так слишком многое у меня отнял. Нельзя допустить, чтобы он лишил меня чего-то еще. Если безвылазно сидеть у себя в комнате, то я никогда не узнаю, какой могла бы стать моя жизнь.

Кроме того, я ведь прошла по конкурсу в поэтический семинар под руководством Тесс Гэллагер и в семинар по художественной прозе, возглавляемый Тобиасом Вульфом.[9]Останься я дома, ничто не восполнит для меня упущенных возможностей. Родители знали мою главную страсть: художественное слово. «Иммакулате» и не снились преподаватели такого масштаба, как Гэллагер или Вульф. Там вообще не предусматривалось занятий по литературному творчеству.

В конце концов родители позволили мне вернуться в Сиракьюс. Мама до сих пор утверждает, что это был самый трудный момент ее жизни — труднее, чем любая поездка на машине по бесчисленным мостам и тоннелям.

Нельзя сказать, что у меня не было страха. Страх был. И у родителей тоже. Но мы сообща продумали меры предосторожности. В парк ни ногой. Жить в одноместной комнате с телефоном: папа обещал позвонить в деканат и написать заявление, чтобы меня поселили в «Хейвен-холле», единственном чисто женском общежитии. Не перемещаться по городу в темное время суток без сопровождения сотрудников службы безопасности кампуса. Не слоняться по Маршалл-стрит и не задерживаться там после семнадцати ноль-ноль. Отказаться от посещения любых тусовок. Такой образ жизни ничем не напоминал студенческую вольницу, но вообще говоря, вольница для меня закончилась. Пока мне было трудно сообразить, чем это обернется; впрочем, выражаясь мамиными словами, я всегда туго соображала.

«Хейвен-холл» пользовался особой славой. Внушительное здание круговой планировки возвышалось на бетонном фундаменте, разительно отличаясь от квадратных и прямоугольных строений, взбегающих вверх по склону. В столовой, занимающей отдельный флигель, кормили лучше, чем в других.

Но своей репутацией «Хейвен» был обязан не причудливой архитектуре и не отменной кухне, а своим обитательницам. Поговаривали, будто одноместные комнаты «Хейвен-холла» предоставляются исключительно девственницам и наездницам (читай: лесбиянкам). Вскоре я узнала, что «целочки и лесбочки» — далеко не единственные особы женского пола, проживающие в этом корпусе. То есть там хватало и скромниц, и лесбиянок, однако с ними соседствовали мощные атлетки, получавшие спортивную стипендию, дочери богатых родителей, иностранки, девушки с разными отклонениями и представительницы нацменьшинств. Некоторые студентки уже работали по специальности и часто бывали в разъездах, а отдельные счастливицы, подписав контракт с известной фирмой, даже летали по выходным в швейцарские Альпы, чтобы сняться в рекламе. Проживали там и дочери знаменитостей местного уровня, и проститутки, вставшие на путь исправления. Одни пришли в университет со школьной скамьи, другие перевелись, третьи вообще непонятно почему считались студентками.