— Это Прокул, слуга, который взял к себе его мать, когда Гней уехал во второй раз. Мой муж какое-то время слыл распутным человеком — он мог потерять голову из-за какой-нибудь, женщины, но потом, как правило, она быстро надоедала ему, и он бросал ее. Из-за меня он тоже совершал безумства…

— Но ты еще не надоела ему и, думаю, никогда не надоешь.

— Думаю, ты прав. Подумать только, ведь поначалу я с такой любовью отнеслась к Сильвию… — Разволновавшись, она умолкла.

— А этот Прокул?

— Мальчик привязался к нему. Но теперь, когда Аттик и Секунд мертвы, Гней возложит все свои надежды на Сильвия, и ему придется отказаться от этого сомнительного родственника.

— Мне хотелось спросить тебя… Кто-нибудь еще знал о страшном предсказании до смерти Аттика? — осторожно поинтересовался сенатор.

— Не знаю. Но думаю, Аппиана конечно же рассказала о нем всему свету.

— Двадцать лет назад эти слова мало что значили для нее. Но разве не странно, что она так ревностно хранила память о пророчестве?

— Она была суеверна, я уже говорила тебе.

— Возможно, она поделилась с дочерью.

— Это маловероятно. У Терции в голове всегда одни мужчины. Мне пришлось немало постараться, чтобы сохранялась хотя бы видимость приличия… Тебе наверняка известно кое-что на этот счет, — заключила Паулина, но Аврелий сделал вид, будто не понимает намека.

— Паулина, кто-то сказал, будто Плаутилла Терция — тоже «дерево в саду» и потому может оказаться в серьезной опасности.

— Ты в самом деле веришь в это? — растерялась женщина.

— А почему нет? — спросил Аврелий. — Теперь ведь она — последняя законная наследница Плавциев. Если верить в предсказания, следовало бы серьезно призадуматься.

— Плаутилла тоже… — пробормотала матрона, между тем как сенатор неслышно покинул комнату.

Из перистиля донесся серебристый смех Невии.

Патриций улыбнулся: быстро девушка оправилась от потрясения, пережитого при виде трупа! Аврелий поспешил на ее голос, думая о том, что же ее так позабавило.

Выйдя в перистиль, он замер.

Ухватившись рукой за пилястр и запрокинув голову, Невия покачивалась от смеха, по спине рассыпались спутанные волосы.

Рядом стоял Сильвий и, как зачарованный, улыбался, глядя на нее.

* * *

— Кастор! — прогремел сенатор, призывая секретаря.

— Я тут, хозяин!

Александриец слегка запыхался. Судя по недовольному выражению его лица, занятие, от которого его оторвал хозяин, было весьма приятным.

— Приготовь лошадей к рассвету. Я собираюсь в Кумы. К сивилле. Отсюда всего час пути, и ты поедешь со мной.

— Но это же все сплошной обман, хозяин! — воскликнул александриец. — Мы, греки, придумали такую игрушку, и должен сказать, несколько веков она работала очень даже неплохо. Теперь, однако, люди уже не столь доверчивы.

— Очень хотелось бы понять, откуда взялось это семейное проклятие, — настаивал Аврелий. — Поскольку гадания во времена Тиберия запрещались, то, вероятно, оно основывалось на словах сивиллы.

— Уверен, Деифоба давно уже умерла. Как зовут нынешнюю сивиллу? — спросил Кастор.

— Амальтея. Она взяла имя знаменитой пророчицы врем Тарквиниев.

— Ах да, знаю эту историю. Сивилла предложила царю девять книг своих предсказаний за триста золотых монет, и он отказался. Тогда она сожгла три книги и предложила ему остальные, но Тарквиний стоял на своем. Последовало еще одно сожжение, и тогда царь решил приобрести по цене девяти оставшиеся три книги — те самые, что бережно хранились в Капитолийском храме до пожара. Твои предки заглядывали в них перед тем, как принять какое-то решение… Я всегда говорил, что римляне — легковерный народ!

— А вы-то сами, — возразил патриций. — Разве не вы вопрошаете души умерших или оракула в Дельфах, не вы гадаете по шелесту Додонского дуба?

— Да, — согласился секретарь, — должен признать, жрецы управляли всей Грецией во многом с помощью двусмысленных предсказаний оракулов. Но ведь и римляне тоже ими пользовались: например, Катилина заставил анкирскую сивиллу предсказать, что его семье предназначено управлять республикой, а сам тем временем готовил государственный переворот…

— Именно потому, что любое пророчество легко истолковать в нужном смысле, я и намерен выяснить все основательно, — объяснил Аврелий. — Наше предсказание вполне может быть пустой выдумкой. Здесь все говорят о воле рока, а не будь этого проклятого предсказания, говорили бы об убийстве!

— И ты надеешься найти следы двадцатилетней давности? — усомнился александриец. — Пожалей силы, хозяин! Верховая езда утомительна для поясницы, и мне не хотелось бы, чтобы ты, и без того изнуренный…

— Может, ты уже забыл, что едешь со мной. Кастор?

— Трудное путешествие… — завел тот.

Аврелий пожал плечами:

— Ну что ж, возьму с собой Сатурния.

— Мой господин, не стоит брать к этим жуликоватым грекам человека, спустившегося с гор Бруттия: они у него последнюю тунику выманят. Нет, думаю, придется мне принести себя в жертву ради твоего дела. Ладно, я поеду, но при одном условии.

— Слушаю тебя.

— Окажи мне небольшую милость. Эта Ксения действительно ловкачка. Представляешь, ей почти удалось продать мне браслет — подделку, заставив поверить, будто она украла его у хозяйки.

— Надежная служанка, ничего не скажешь!

— Вот я и подумал, у моего хозяина мало женщин в римском доме…

— Да их там полсотни! — воскликнул Аврелий.

— Старые и некрасивые!

— Ни одной старше тридцати! — возразил хозяин.

— Поэтому было бы очень славно добавить к ним новую служанку, — продолжал грек, пропустив его слова мимо ушей, — вполне порядочную и довольно хорошенькую, между прочим.

— Ты что, хочешь, чтобы я купил эту воровку? — возмутился Аврелий.

— Повторяю, на нее вполне можно положиться.

— Кастор, тебе, конечно, известно, что у меня уже есть один преступник среди слуг.

— Вот именно: двое станут следить друг за другом! — Логика грека была железной. — Очевидно, ты намекал на Париса. Он доставляет тебе кучу неприятностей, не так ли? — заключил Кастор, который терпеть не мог управляющего Аврелия, въедливого и дотошного.

— Если тебе так уж хочется, почему ты сам не купишь ее? Ты свободный человек теперь, и даже довольно богатый.

— Эта противная Елена не хочет! — взорвался Кастор.

— Ах, ты уже приценивался, — засмеялся патриций.

— У нас родство душ, хозяин. Ты бы только видел, с каким изяществом она залезает своей милой ручкой в мою переметную суму, — не слышно ни шороха!