— Какая разница? — раздраженно спросила я. — Понимаю, о чем вы. Да, я родилась в послесталинское время.

— Вот видите, — усмехнулась она, — а я родилась гораздо, гораздо раньше…

— А Торквемада еще раньше, — грубо сказала я.

Она отмахнулась, закуривая:

— Ай, бросьте, при чем здесь Торквемада…

— Послушайте, — сказала я хмуро, — у меня появились тяжкие опасения, что главную роль в фильме наша козочка захочет подарить своему хамёнку.

— Чш-ш-ш! — Фаня Моисеевна приложила к губам палец с перстнем и, скосив глаза на дверь, проговорила тихо и внятно: — Он, конечно, сукин сын… Но, между прочим, студент режиссерского факультета театрального института и очень способный мальчик.

— Хоть гений! Он абсолютно антипатичен. Вся эта довольно банальная история, — я щелкнула по папке, — держится на обаянии главного героя.

Фаня Моисеевна вздохнула и достала из пачки очередную ментоловую сигарету.

— Боюсь, тут мы с вами бессильны…

— Вы ошибаетесь! — проговорила я торжественно, поднимаясь из кресла.

Впоследствии обнаружилось, что Фаня Моисеевна не ошибалась никогда.

* * *

— Знаешь, где выделяют место под строительство нашего дома? — сдержанно ликуя, объявила мама. — Пустырь за вендиспансером. Место дивное! На углу квас продают!

— Хорошо, — сказала я устало.

— А что?! — вскинулась она, как будто я ей возражала. — Летом квас на углу — большое удобство!

— Как и вендиспансер, — добавила я.

— Что это за синяк у тебя на шее? — спросила она подозрительно, как в десятом классе.

— Ударилась, — ответила я, как в десятом классе.

Наутро я позвонила Анжеле и — так опытный звукооператор поддерживает на пульте звук на нужной высоте — ровным дружелюбным голосом сообщила ей, что, к сожалению, вследствие многих причин потеряла интерес к будущему фильму и с сегодняшнего дня намерена заняться кое-чем другим.

Она издала птичий клекот, но я повесила трубку и выдернула провод из розетки.

* * *

— Не думал, что ты такая торжественная дура, — сказал на это мой знакомый поэт-сценарист. Он был по-утреннему трезв и суров. Мы встретились случайно в гастрономе. — Кому ты сделала хуже? Маленькому сыну, у которого не будет теперь своей комнаты. И ради чего? Ради чистой совести? Не делай вид, что, кроме этого сценария, твою совесть не отягощают еще три тачки дерьма. Что заботит тебя, несчастная? Высокое имя литератора? Положили все на твое высокое имя, как кладешь ты на имена других, — никто никому не интересен в этой сиротской жизни… Что хорошего еще сказать тебе, моя Медея? Могу поведать о многом. О том, например, что ни один уважающий себя человек и не пошел бы смотреть этот шедевр «Узбекфильма». Поэтому на твою гордую позу Литератора и Личности только голуби какнут, и то — из жалости.

— Что же ты предлагаешь? — смущенно спросила я, мелко перебирая ногами в очереди к прилавку в молочном отделе.

— Я предлагаю немедленно пасть в ноги Анжелке, вылизать ее левый сапог, вымыть полы в ее квартире и без перерыва приступать к написанию режиссерского сценария.

— Как?! — удивилась я. — Разве режиссерский сценарий пишет не режиссер?!

Он сморщился, пережидая схватку изжоги.

— Ну ладно, мне — в винно-водочный, — сказал он. — И вообще: не делай такого лица, будто вчера тебе насрали в карман. Это было не вчера…

Разумеется, левый сапог Анжелы я вылизывать не стала, но, вернувшись из гастронома, вороватым движением, словно невзначай, подключила телефонный аппарат.

Он зазвонил через две минуты.

Это была Фаня Моисеевна. Обволакивая меня хрипловатым баритоном и через два слово на третье бесстыдно присобачивая суффикс «чк» к моему имени, она сообщила, что сценарий одобрен редколлегией и через неделю мы с Анжелой можем получить аванс в кассе киностудии — двадцать пять процентов гонорара.

— А при чем тут Анжела? — строптиво спросила я. Оказывается, впечатляющей лекции в гастрономе хватило мне ненадолго. — Сценарий написан мною от начала до конца, и вы это прекрасно знаете сами.

— Да черт возьми! — воскликнула Фаня Моисеевна, сметая интонации приязни, как смахивают крошки со стола. — Кому это интересно? Расскажите это своим родственникам, и пусть они гордятся «нашей девочкой». Будьте же хоть немного умнее! Сценарий пойдет дальше — в Комитет по делам кинематографии, сначала республиканский, потом всесоюзный.

— Ну и что? — упрямо спросила я.

— А то, что Анжела — первая женщина-режиссер-узбечка! — Слышно было, как она щелкнула зажигалкой, закуривая. — Правда, она татарка… Надеюсь, вы понимаете, чья фамилия должна предварять сценарий?

— Анжелина? — тупо спросила я.

— Ну не ваша же! — с усталой досадой проговорила старуха.

* * *

С твердой хозяйственной сумкой производства Янгиюльской кожгалантерейной фабрики мы с мамой шли получать гонорар в кассе киностудии.

В сумке лежали: старые газеты «Комсомолец Узбекистана», кухонное полотенце и буханка хлеба.

— Сумму заворачиваем в носовой платок, — говорила мама тихо, с конспиративным напором, оглядываясь поминутно как бы на возможных преследователей. Так старательно и серьезно студенты актерского факультета отрабатывают этюд на тему «погоня». — Сумму в платок, потом в полотенце, кладем на дно, сверху придавливаем буханкой…

То, что деньги мама называла «суммой», тоже являлось деталью торжественного действа, в которые моя артистичная мать любовно наряжала обыденность нашей жизни. Я никогда ей в этом не мешала, понимая, что каждый имеет право наряжать жизнь по своему вкусу.

В одном из тесных коридоров «Узбекфильма» уже стояла маленькая плотная, словно литая очередь к окошку кассы. Крайней оказалась Анжела.

— Ну, прочухалась? — громко и дружелюбно проговорила она. — Башли-то получать охота?

Движением кисти она метнула паспорт на широкий облупленный подоконник кассы — так старый картежник сдает колоду. Расписалась в выдвинутой углом из окна ведомости и приняла от кассирши пачку сотенных.

— Вот так-то, лапа, — нежно-покровительственно проговорила она, уступая мне место у окошка. — Когда-нибудь и я тебе что-то хорошее сделаю.

Эта древняя простота грабежа изумила меня, лишила дара речи, свела скулы дикой кислятиной.

Машинально я расписалась в ведомости, машинально, с извиняющимся лицом — не в силах побороть смутного чувства незаслуженности огромных денег, доставшихся, как говаривала моя бабушка, «на дурнычку», — оставила кассирше на подоконнике двадцать рублей, хвостик гонорара.

Всегда оставляй что-то кассиру, учил меня мой папа, человек тоже не дельной профессии, художник (о, бесполезность всей моей породы!), рука дающего не оскудеет…

Я отдала деньги маме, стерегущей меня в двух шагах от кассы. С тем же торжественно-деятельным лицом, прижимая к сердцу хозяйственную сумку, она стала спрашивать каких-то молодых актрис, где тут туалет, всем видом намекая, что туалет ей нужен не за естественной надобностью, а для дела конспиративной важности. В другое время я покорно поплелась бы за ней в туалет, следуя своим правилам — не мешать никому обряжать жизнь в театральные