— Уж не персты ли у меня дрожат? — Елена решительно потянулась за золотою скорлупкой. Какую такую кровь земли унюхала Параша невнятно, ей же показалось, что напиток отдает простой смолою. — Ну, подружки милые, пью Ваше здоровье!

Вслед за бравыми словами она опрокинула крышечку словно та была рюмкой, впрочем, не вполне удачно: жидкость лишь омочила язык.

Неприятный вкус, илистый, как и цвет зелья, разошелся во рту. Да подействует ли? Елене вдруг сделалось тоскливо. К чему только пытаться, все одно отсюда не убежишь. Ровно тысячу годов назад была она дома, у постели умирающего Филиппа. Тоска становилась все нестерпимей, не в силах справиться с нею, Елена хотела закрыть руками лицо, но руки не поднялись.

Затылок с отвратительным стуком ударился об пол — Катя не успела подхватить подругу, и Нелли упала как сидела.

— Господи, помилуй, быстро-то как! — Голос Параши прозвучал громко-громко, хотя она говорила шепотом. Звуки сбежались отовсюду, окутывая тело, которого Елена не ощущала. Шуршала солома, потрескивало дерево, безликими голосами перекликалась улица, где-то шагал часовой.

— Не бойся! — Лицо Кати наклонилось совсем близко, глаза твердо глянули в глаза Нелли. — Я знаю, ты меня слышишь и видишь, только показать не можешь. Страшней всего, что век не опустить, хочешь не хочешь, а гляди. Это не надолго, касатка, помни, не надолго!

— Теперь уж пускай мой черед, — произнесла Параша, которую Нелли не видела. — Зелье твое, тебе и глядеть, как пробрало.

— Да уж вижу, что лучше не надо, впрочем, держи!

— А спрятать-то ты, небось, не успеешь!

— Не успею, да оно и незачем. — Катя бережно устроила голову Елены на соломе. — Отродясь они о таких делах не слыхивали, эти синие щеглы. Примут за смертный яд. Отравились насмерть, так и какой теперь с нас спрос! Осторожней лей!

Параша, верно, не стукнулась, поскольку Нелли услышала только Катину возню с чем-то тяжелым. Затем в ее видимости явился чеканный профиль подруги, рука вскинулась ко рту, подбородок дрогнул. Лицо натянулось в напряжении мышц и словно постарело, Катя упала лицом вперед. Теперь они остались все три обездвижены, беспомощней младенца перед всякой злою волей.

Ледяное оцепенение было словно жесткие путы. Не удавалось двинуть даже перстом. Только ощутив вдруг, что прелый запах соломы, каменный дух сырости, дымовой чад с улицы вдруг пропали, Елена поняла, что дыхание не вздымает ее груди. Она закричала бы, когда б могла. А сердце? Бьется ли сердце, колотится ли в груди? Нет? Либо все-таки чуть-чуть, слабо-слабо? Телесный холод мешал прислушаться, топил сознание. Глаза видели неровный каменный свод, прямой луч света, ржавое крепленье для факелов, но вещи теряли свое названье и смысл, отражаясь в мозгу словно в бездушном зеркале. Нет, так негоже! Я — Елена Роскова, рожденная Сабурова, я Нелли Сабурова, я лежу в Парижском узилище, я стерплю, чтоб выжить и спасти Романа! Я не умерла, но оживу, когда стану безопасна. Я стерплю, я сдюжу, я останусь невредима.

Сколько времени утекло? Минуты или часы канули? Луч света сместился, теперь его не было видно. Ключ заскрежетал, скрипнули дверные петли.

Шаги прошли два шага по ступеням, затем споткнулись. Вошедший присвистнул.

— Ну дела, колпак наперекосяк! Никак самоубились? Все б этим бывшим людям назло сделать! Сбегать за сержантом, что ль?

Грубые сапоги маячили перед глазами. Когда успели войти эти люди? Неужто сознание гаснет таки? Вдруг зелья оказалось слишком много? Вдруг она все же умирает?

— Ты гляди, флакон! Яд приняли, выходит! Такую-то бирюльку спрятать в одежде плевое дело… Духи и те крупней разливают.

— Не нюхай, дурень! Должно быть крепкая отрава-то! Ишь закоченели.

— Вот я и говорю, никакого у этих бывших понятия о порядке! Ну какое им, спрашивается, различие-то? Несколькими часами позже пошли б как люди на гильотину, аккуратное дело, чик и все! Так нет, надо травиться! Ну лишь бы нарушить, а, товарищ сержант?

— Ладно тебе растабарывать… Волоките в мертвецкую!

Разум вновь ослабел, голоса зазвучали тише, предметы потеряли смысл. Нелли не враз поняла, что их мельканье означает движение. Ее влекли по полу головой по длинным нескончаемым коридорам.

Господи, как же страшно! Тело ее лежало на каменной плите, и плита была еще холодней тела.

— Одна не годится, зато другие две лучше не бывает!

— Колер, конечно, недурен, особо у этой, у дамы, но… — Щуплый красноносый человечек в гороховом камзоле приблизил лицо к лицу Нелли, близоруко щурясь, затем вдруг отшатнулся, словно в изрядной испуге. Увидел по глазам, что она жива? — Э, любезные, что ж вы мне такое предлагаете? У них же головы того, на плечах!

— Ну и что с того? Не все равно?

— Очень даже не все равно! Уж не станешь ли ты мне говорить, дружок, что эти три женщины умерли от старости?

— Солдаты говорят, потравились насмерть.

— Они скажут, только уши развешивай! — Человечек вытащил табакерку и принялся с силой забивать ноздрю. — Апчхи! Хорошо от заразы! Будто я не знаю, что в камерах делается! Опять мор, по науке сказать эпидемия? Какую я хворь на себя налеплю, покуда буду с их волосьями работать, а? Мне такой матерьял не надобен!

— Да ты глянь только каков волос! Тонкий, густой, да клиентки у тебя такие парики с руками оторвут!

За спиною плюгавца возникла вдруг Диана, подхватила одною рукой высвобожденную платиновую волну, а другою безжалостно ткнула в нее огонь. Ах, нет, то не наяву, просто сделалося понятно, зачем ей так поступить.

— Да, густой… С каждой головы по парику б вышло, а то вить возни подбирать по цвету не оберешься. Только здоровье мне дороже, дружок, в мои-то годы оно любых денег дороже. Э, нет, я калач тертый, за заразу денежки выкладывать не стану. В другой раз и беспокоить меня не стоит. Мне подавай добротный матерьял. Чтоб голова была срублена со здоровой женщины. Живые-то женщины за светлые волосы много просят теперь.

— И справедливо. Какая красота в стриженой бабе? Она за эти деньги немало отдает. — Невидимый разговорщик вздохнул. — Так не станешь волоса брать?

— Даже не уговаривай!

Вновь сделалось тихо. Неподвижные глаза Нелли глядели в неподвижный каменный потолок. Потом что-то нетяжелое взметнулось над лицом и сделалось темно.

В этой темноте сознание то меркло, то разгоралось словно огонек на ветру, и когда оно прояснялось, Нелли молила Бога, чтобы оно угасло вновь. Слишком уж страшные мысли кружили во мраке. Не было времени расспросить Катьку, но все ль она предусмотрела? Пусть тела их выносят из тюрьмы, но что, если закопают живьем в землю? Пусть члены обретут вновь гибкость, удастся ли победить сырую земельную тяжесть? Как страшно будет рваться наружу без дыхания, в слепоте, среди червей!.. Господи, как страшно! Нельзя бояться, нельзя! Страх убивает разум. Я не умру, но убью.