– Ну же, идемте, – потянул Идара за рукав старик, – не выплывет Сокол.

Поставили коней под навесом, где, развешанная серебристыми ожерельями, сушилась мелкая рыбешка, вошли в избу.

Будимир возился у печи, высекая огонь.

– А вы куда путь держите, люди? – спросил старик Доброгаста.

– В Киев, – коротко ответил тот.

– Что ж, дорога свободна… печенеги отхлынули от Белобережья, уже давненько их не видно, а то отбоя не было. Когда гречники в Царьград плыли, они все берегом шли, ждали – волна ладьи выбросит… поживиться хотели. Да не дождались – погоды тихие стояли, ведренные.

– Отойди, дед, ты мне дровишки намочишь, – вставил Будимир.

– А что, бывали схватки со степняками? – спросил Доброгаст.

– Почитай, каждый месяц. Принапрут они, все бродничество соберется здесь, на Белобережье, и начинается война. Да, лихое время – крутая волна и рваные ветрила! С печенегами воюем, с греками прошлым летом бились, а тут еще княжеские мытники. Все отбирают, чуть что – секут мечами беспощадно. Плохо стало на Белом берегу – ветер уже не тот, не морем пахнет, а розгой. Повернул, знать, ветер. Киевлянином запахло.

Старик насупился, сердито поскреб смуглую лысину и продолжал:

– Но хоть полову жуем, да на воле живем… Скажите там, в стольном, что мы своего не уступим. Мы будем крепко драться за волю и с греком, и с печенегом, и с вами, честной народ киевляне!

Доброгаст не нашел, что ответить, а Идар пробормотал:

– Киев, дедушка, вольный город…

– Врешь, добрый человек, – вскинулся рыбак, – нет воли на Руси! Давно уже князь с боярами упрятали ее в свои хоромы, в сундуки кованые запечатали. Я тебе так скажу: немного воли осталось у вас. Ваша мужицкая воля на конце копья… ее воевать еще надо!

Доброгаст даже вздрогнул, его поразили последние слова старика – сколько в них было глубокой правды! Ни от кого раньше не слыхивал он подобных речей. Доброгаст запомнит их, в самом сердце схоронит. Значит, не он один бежал из боярской вотчины, поправ русский закон. Целый народ голодал тогда, пекся под солнцем, брел по бездорожью. Целый народ думал с ним заодно. Думал и думает!..

Ярко пылал в печке огонь, освещая избу – багры, весла, сети по стенам.

Сварилась уха, дождь перестал хлестать по крыше, но еще долго булькало кругом, журчало: звонко дробилась капель.

– Да, погиб Сокол, погиб человек, – обронил старик, прихлебывая с большой раковины, заменявшей ему ложку, – из-за жадности погиб. Больно жаден был на охоту, один отправлялся, без товарища. Дескать, все, что поймаю, – мое! Слушай, Будимир, и на ус мотай… Вот у них, значит, важное дело, – указал он на Доброгаста и Идара, – коли они вдвоем едут…

– Верно, – подхватил Идар, – свято слово «товарищ». Еще когда Русь наша вроде дитя была и мог ее обидеть каждый, кто посильнее был, собирались со всей земли люди и плыли в ладьях с товарами торговать за морем… Трудно было торговать, на порогах степняки нападали. Приходилось частые остановки делать. Ладьи разгружали, товары выносили на берег, разбивался лагерь – товарище. Люди не спали… Охраняли его все; вступая в битву, называли друг друга товарищами.

Помолчали.

– Все вопит жена Сокола, – произнес старик глухо, – чего вопить – завтра она получит его обратно, море ничего не принимает, все назад отдает. Я как-то серьгу бронзовую обронил с лодки, а через денек отшумело море и выбросило мою серьгу на камешек. Гляжу – лежит, мытая, чистенькая… Завтра, помяните мое слово, выбросит Сокола.

Наступила ночь. Море не умолкало – работало. Старик уснул, растянувшись на лавке, спал и Идар, открыв рот, всхрапывая. Доброгаст не мог спать – радостно было на душе. Радостно оттого, что рука лежала на завернутом в рогожу кафтане. Кафтан новехонький, скарлатный,[36] парчовый воротник оторочен золотой лентой – сам Святослав пожаловал. Что-то теперь делает Судислава? Как она обрадуется, когда увидит его в наряде сотского!

Будимир потянул за рукав, спросил шепотом:

– Что такое Киев?

– Киев – это… – Доброгаст запнулся, не знал, что сказать, – это огромный город… Хоромины каменные есть, а уж избы крепкие, бревенчатые. Народу – пропасть…

– А песни там любят?

– И песни любят… Сколько хочешь гусляров – все важные, седобородые… ходят от двора к двору, пощипывают струны.

Будимир торопливо достал из-под лавки большие с полуистертой синей росписью гусли, сверкнул глазами на Доброгаста:

– Спеть тебе или нет?

Доброгаст кивнул головой. Мальчик поставил выгиб гуслей на колени, тронул потертые струны. Мягкий, нежный звук родился, поплыл по избе, одинокий, как ладья в море. Будимир запел тихо-тихо:

Будимир неожиданно оборвал песню, оперся о гусли, прислушался. Зрачки его расширились.

Вдруг сверкнула молния, близко за стеной ударила волна, и Доброгасту почудилось: море продолжило песню, только уже без слов. В ней было что-то бесконечно тоскливое, жалобное, и в то же время грозное. Хорошо пел Будимир!

– А далеко она, Киевская земля? – спросил гусляр.

– Далеко, – отвечал Доброгаст, засыпая, – за горами, за морями, за широкими долами…

– Ой-ой-ой! – протянул Будимир и прицокнул языком, а через некоторое время снова спросил: – А что, хороша она, Киевская земля? Какая она?

– Она хороша… трудно там нашему брату, но зато… зато там середина земли нашей – отчизны!

Рано поутру, едва только забрезжил рассвет, Идар разбудил Доброгаста. Наскоро задали корм лошадям, оседлали их и пустились в дальнейший путь.

Море было серое, тихое. Раскачивалось и посапывало. У берега густая, будто бы маслянистая волна подбивала принесенные откуда-то почерневшие палки, щепки. Сохла пахучая гряда побуревших водорослей. В одном месте темнело что-то. Подъехали ближе – наверное, он! Сокол! Болтают волны его ноги, руки скользят по мокрой гальке – будто карабкается на берег. Не остановились, поехали дальше, и вдруг навстречу – Будимир. За спиной – гусли, тяжело дышит:

– Возьмите меня с собой!

– Как это! Ах ты, пострел! – засмеялся Идар.