Зазвонил телефон, ни чуточки меня не напугав.

– Слушаю, – деловито сказал я в трубку. И, после недолгого молчания, услышал:

– Можно к тебе зайти?

Я видел перед собой кушетку и островок ненатертого пола.

– Знаешь, мне дома как-то не по себе. Может, пока еще не стоит.

Она немного подумала.

– Тогда приходи ко мне. Хочешь?

– Хочу, – сказал я, и сердце опять забилось.

– Тогда я жду, – шепнула она.

Знала бы она, что сегодня целый день мне сопутствует, что постоянно заслоняет мою несуразную действительность, выплывает, как утопленница, из неподвижных пейзажей квартиры, улиц, города.

Пойду пешком, подумал я. И так и сделал. Движение – мой наркотик. На ходу легче справляться с неприятностями, неожиданными ударами и дурными предчувствиями. Я довольно холодный человек. И много лет этого стеснялся.

Прикидывался им1гульсивным живчиком, сангвиником, сентиментальным романтиком. Сердце у меня ледяное: головокружительные приключения и ошеломительные успехи я переживаю в уме. Мне достаточно двух квадратных метров полянки либо случайного матраса, чтобы совершить далекое путешествие или окунуться в скоропалительный роман. Я похож на электрическую батарейку. Сверху холодная жесть, а внутри готовая разрядиться кипучая химическая субстанция.

Неподалеку от моего дома на огороженном скверике с акацией посередине какой-то монгол разложил на куске полиэтилена дамские трусики. Женщины и даже мужчины деловито рылись в куче бесстыдно выставленного напоказ товара. А на Новом Святе молодая цыганка пристала к бизнесмену нового поколения и, молниеносно тасуя карты, чтобы отвлечь внимание, одновременно обшаривала его карманы и черный кейс, гордый символ новой профессии.

Мы бежим вперед. Шесть миллиардов людей мчатся, не останавливаясь и не глядя по сторонам. И я вместе с ними. Почему именно со мной случилась эта угнетающая своей двусмысленностью история, которая неведомо чем закончится.

Какая она сегодня будет. Какой преподнесет сюрприз. Я хочу к ней – и боюсь. Да, немалую приходится платить цену.

Я постучался в дверь. Она мгновенно открыла – совершенно другая. В облегающих джинсах и рабочей блузе, волосы стянуты банданой. Меня кольнуло неприятное чувство, наивное и смешное разочарование: почему она не в халатике или старомодном пеньюаре. Смотрит на меня, как любезная квартиросъемщица на управдома.

– Я подумала, ты сидишь дома один и скучаешь.

– Да, я был в городе, а потом вернулся. Мы вошли в комнату, вернее, в неправильной формы чертог со множеством темных закоулков. Не дожидаясь приглашения, я сел на табурет, довольно шаткий и неудобный.

– Ты голодный?

– Нет. Спасибо.

– Тогда, может быть, выпьешь чаю?

– Чаю, пожалуй, выпью.

Она скрылась в недрах мастерской, похожей на штольню. Я было поднялся с табурета, чтобы рассмотреть фотографии, пришпиленные к стене из древесно-волокнистых плит, но передумал. Я и этих фотографий боялся.

Издалека с тесных улочек доносились усиленные эхом голоса прохожих или туристов.

Она принесла чай. Мы пили его, поглядывая друг на друга.

– Ты легко одет, – сказала она.

– Потеплело.

Я поставил стакан на пол, сел рядом с ней на тахту. Смотрел на нее, а она притворялась, что не замечает моего пристального взгляда. Я все время открывал в этой женщине новые прелестные черты: в ее облике постоянно что-то менялось. Сейчас передо мной была студентка Академии изящных искусств, принимающая у себя доцента. Может быть, это последний визит, подумал я.

И внезапно обнял ее одной рукой.

– Погоди, чай разольешь,– тихо сказала она.

Тогда я отобрал у нее стакан и поставил на пол. Она взглянула на меня, взглянула с любопытством, будто впервые увидела. А я нежно, намеренно сдержанно поцеловал оба ее глаза, кончик носа и приоткрытые холодные губы.

Потом одним махом стянул с волос, точнее, со лба яркую повязку, а она чуть-чуть отстранилась, словно удивленная моей агрессивностью. Я принялся стаскивать с нее блузу, мы оба упали на тахту, и оказалось, что под блузой ничего нет, и меня ослепила белизна трепещущих грудей, украшенных изумительно красивыми, похожими на полинезийские цветы сосками, а она, склонив набок голову, смотрела на меня недоуменно и даже не пыталась помочь, когда я сдирал с нее джинсы, хотя нет, пожалуй, едва заметными движениями бедер упрощала мне задачу.

И вот опять она была передо мной, нагая. Смущенная и бесстыдная. Лежала неподвижно, полузакрыв глаза, но в гуще темных ресниц что-то сверкало, как вода лесного ручья. А я здоровался с ее безукоризненной, да, совершенно безукоризненной шеей и с ее руками, и с радостью заметил, что они чуточку слишком пухлые и оттого более человеческие, и обрадовался, что бедра кажутся тяжелее, чем раньше, то есть накануне, и ноги не такие классически стройные, и это меня умиляло, и я думал, что она, вероятно, не подозревает о своих чудесных изъянах и не догадывается, как сильно я ее хочу, какая огромная нежность меня переполняет и как страшит этот красный мрак, в который я погружаюсь.

Наверно, почувствовав, что я дрожу, она, не открывая глаз, притянула меня к себе, а я, полуослепший, целовал ее, ласкал, вокруг все гудело, гремело, трещало, возможно, разваливался или горел синим пламенем дом, а я, уже полностью ослепший, врывался в нее, а я, уже полностью оглохший, не слышал ее шепота, а может быть, жалоб, а я уже слился с ней, с этой молодой, незнакомой и такой близкой женщиной, и просто-напросто умирал.

А потом, кажется, умер. Долго лежал не шевелясь, и она встревожилась, тронула прозрачным розовым пальцем мое веко. Мне страшно хотелось спросить, что с ней, ведь я был далеко, улетел от нее, как последний эгоист, но не спросил, постеснялся. Приподнявшись, оперся на локоть.

Смотрел в ее глаза, потемневшие, как ручей в сумерках, а она смотрела в мои.

– Эй, – хрипло сказала она.

Я лег, укрыл ее рукой. Опять пробили эти проклятые часы на башне Королевского замка, хотя время нас не интересовало.

– Кто ты? – шепнул я.

– Так и не знаешь?

– Я уже ничего не знаю.

– Спи. Отдохни. Забудь.

– Что я должен забыть?

– То, что было. Есть только я.

– А она?

– Ее нет. Это все твои страхи. Тебе приснился дурной сон.

– Мне редко снятся сны. Мелькают, как в калейдоскопе, осколки фотопластинок с обрывками вытравленных на стекле сцен, событий, человеческих, а может, нечеловеческих лиц.

– Тебя мучает сознание вины.

– Откуда ты знаешь?

– Вижу, чувствую. Ты оглядываешься назад, проверяя, не преследует ли тебя кто-нибудь с намерением свести счеты.