По дороге ему вдруг стало боязно. Как-то они теперь сойдутся с мамой? Как-то мама сойдётся с бабушкой? Вот если бы вынуть из жизни годы врозь – ничего в них хорошего не было – и вернуться туда, где расстались! Он усмехнулся. Соблазн хирургического вмешательства в прошлое не впервые его посещал. Нет уж – не будем резать! С багажом встретим маму.

Снегопад, пожалевший утром цветы, тихо проводил его до Шереметьева. В светлом дыму Иван припарковался, отыскал нужный сектор и ждал около часа, ни о чём больше не думая, вспоминая давние перелёты, – пока вдруг не различил в толпе пассажиров маму. Вот она – молодая, весёлая, разгладившая морщины, мелькающая, импрессионистская мама-путешественница – ещё не видит его, но уже давно с ним, уже много минут заключает в объятия, плачет!

Дорогой Иван поглядывал на неё, сверяя с прошлым. Нет, сильно мама не изменилась. Осталось прежним её тонкое, едва ли не аскетичное лицо и очаровательные глаза, противящиеся всякой аскезе. «Как я буду её беречь! Чтобы она не старела», – думал он.

Дома, сдав маму бабушке с дедом, Иван спустился во двор и занялся багажом. Это было лучшее дело за последние несколько лет! Даже лучше расчистки крыши.

Испытывая все физические признаки счастья – волну в груди, непроизвольную улыбку, взрыв неистраченных сил – он принялся носить вещи. «Ах вот ты какое тяжёлое! – посмеивался он, таская чемоданы от машины до лифта. – Вот ты какое!»

У мамы и правда оказался большой багаж. Помимо чемоданов с вещами и ящика с книгами она везла картины, и даже предмет мебели – замотанное в поролон и плёнку кресло – они доставили его на верхнем багажнике.

С красными руками, довольный, взмокший, Иван зашёл в приоткрытую дверь к бабушке, доложить, что окончил дело. И настоящей радостью было увидеть после трудов как на кухне стоит мама и из сумки выкладывает на стол сладости, купленные в день прощания с любимой кондитерской – поленце штолена, поленце штруделя, бумажный пакет с круассанами, и совсем уже смешную чепуху – мешочек засахаренных фиалок. Бабушка с любопытством смотрит, сразу пробует. Слёз нет. На маминых ногах – старые тапочки.

Пообедав у бабушки с дедушкой, Иван и мама вернулись домой. Ольга Николаевна встала к окну и, сощурив глаза, долго смотрела на двор. Её настроение было одновременно поверженным и облегчённым. Как если бы все эти годы она находилась во власти величайшего заблуждения, таившегося в искусствах и путешествиях, рафинированности и красоте, и только сегодня вырвалась на свет.

– Смотрю и не узнаю, – сказала она, услышав шаги Ивана. – Как вы тут живёте!.. Дедушка совсем плохой, да?

– По-моему, наоборот, он сейчас как раз ничего… – возразил Иван, но она не услышала.

– А что это за дома тут понастроили? – спросила Ольга Николаевна, показав кивком на выросшие за рощей башни. – Я как Рип Ван Винкель, да, сынок? Приехала – и всё другое. Выпала из мира.

– Что-то изменилось, конечно. Но не так чтобы очень, – заверил её Иван. – Я обои тебе хотел переклеить – оставил. Вон, правда, табуретку купил! – и он кивнул на новенькую банкетку для пианино. – А вертушку увёз на дачу.

– Да… – отойдя от окошка, произнесла Ольга Николаевна. – Да… Да… Ну что же. Надо разбирать вещи! Надо всё разобрать и забыть.

В чемоданах у мамы было тесно и сорно. Она выкладывала вещи на диван в гостиной, и всё ей не нравилось, всё отзывалось в ней каким-нибудь неудобным воспоминанием. «Вылечиться! От всего надо вылечиться!» – рассеянно копаясь в чемоданах, твердила Ольга Николаевна и вдруг, вскинув глаза на сына, ахнула:

– А тебе-то я ничего не привезла! Совсем морально там опустилась – живёшь одной собой. Неужели ничего? Нет, постой-ка! Я привезла кресло! – мама вскочила и бросилась в коридор проверять. – Ты ведь его выгружал? Как раз к тебе в комнату! Это мне подарил хозяин отельчика, помнишь? Стефан, такой кудрявый!

– Как это подарил? – идя за ней, смеялся Иван.

– Просто подарил, на память о его пансионе, если я не вернусь. Я честно ему сказала, что теперь уж вряд ли… Он хотел откопать мне лимонное деревце, но мы решили, что в чужом климате оно может погибнуть. Тогда он велел горничной упаковать мне в подарок дивное кресло из моей комнаты. Я не отказалась. Всё-таки столько сезонов в нём провела, это уже часть жизни.

В коридоре, под вешалками, кресло нашлось. Иван внёс его в комнату и распаковал. Оно было гнутое, шёлковое, с южными цветами на обивке – прекрасное старинное кресло, только сделанное недавно.

Мама села в него и заплакала.

– Я вся в грехах! – сказала она.

– Ты знаешь что, – произнёс Иван, садясь подле неё на корточки, – мне кажется, если человеку что-то не нравится в прошлом, главное, стараться хорошо жить в настоящем – и тогда всё смоется. Человеку ведь не отказано в прощении.

– Ты думаешь? – ободрилась мама.

– Конечно. Да тебе и некогда будет. Я тебя с Костей познакомлю! Потом, у нас же бабушка с дедушкой!

Иван подёргал маму за браслет, чтоб она хотя бы насильно растянула губы в улыбку. За проповедь свою ему было не стыдно. Он не сомневался в её успехе, потому что знал маму. Ольга Николаевна являла собой счастливый образец сангвиника – триста пятьдесят солнечных дней в году. Если и набежит тучка – нужно только хорошенько на неё подуть.

– Ты мне расскажи, – с усилием отвлекая мысль от собственных бед, заговорила Ольга Николаевна. – Ты-то чем занимаешься? Есть у тебя дело?

– Дело? – улыбнулся Иван, поднимаясь. – Ну пойдём, покажу! – он осторожно вынул растаявшую маму из кресла и повёл в свою комнату.

– Вот, это мой письменный стол, помнишь? – произнёс он и отодвинул стул, чтобы мама могла присесть. Стол был пуст, если не считать кактуса. За его высокими загогулинами чуть заметно чернел квадрат дисплея.

– Это мне Оля с Максом подарили, – гордясь, объяснил Иван.

– Кактусы поглощают компьютерное излучение, – рассеянно подтвердила Ольга Николаевна. – И что ж ты тут пишешь?

– Да ничего не пишу, – сказал Иван.

Он хотел бы признаться маме, что иногда чувствует свой стол кораблём, пришвартованным до той поры, пока его хозяин не возьмётся за труд. Но как признаешься, раз даже намёка на этот труд ещё нет в сердце. Надо ждать.

– Зато я практически поэт, мама! – объявил он. – Не веришь? На ночь – две строчки! За четыре я и не берусь, там ведь пришлось бы рифмовать, а две – то, что надо. Становишься свежим, чистым. Сны хорошие снятся.

– Две строчки. Боже мой! – ахнула мама, как если бы её сын голодал. Она встала из-за стола и, пройдясь вдоль стены, задумчиво стукнула кулачком в стекло книжного шкафа.

– Ну что ещё тебе показать? – шёл за нею Иван. – Видишь, разобрал свою рубку. Вымел половину книг, диски почти все… А это Макса, – он кивнул на ящики с конструктором и машинками. – Оля мне одалживает его иногда, на бедность. Вот ещё я гитару купил! – Иван взял из угла гитару и дал маме. Она приняла её в неловкие руки, как чужого младенца.