Изнутри кафе было как огромный фонарь – выгнутые матовые стены колыхались от враждебных теней. За столами в помещении сидели дюжины две древних моряков с окладистыми белыми бородами и сверкающими белыми трубками. Слышались разговоры и смех, но тихо, почти приглушенно; каждый моряк медленно, размеренно кивал в ответ на рассказ другого, а улыбки расплывались целую вечность и все равно так и не изгибались до конца. На столе за стойкой стояли бутылки. Там были винные бутылки, бутылки бренди, бутылки виски, коньячные бутылки – в зале их были сотни, ряды тянулись вдоль стен и по полу, ими заставлены были углы, они катались туда-сюда у ног моряков – и все, даже те, что, казалось, списаны в хлам, были закупорены и запечатаны. В каждой из них горела пламенеющая синева. Они горели так ярко, что весь зал окрасился в синий. Когда Адольф с Жанин вошли, несколько голов повернулось к ним, но многие моряки лишь продолжали беседовать. Адольф что-то прошептал Жанин; она повернулась, чтобы лучше слышать, и увидела, что его больше нет рядом. Она оглянулась и снова перевела взгляд на моряков, слегка запаниковав. Один из них окликнул ее, другой протянул бокал бренди. Казалось, оно тоже должно было быть синим, однако же оно было светло-коричневого цвета, цвета бренди. Моряки продолжали разговаривать, и она собралась было уйти, но посторонние разговоры сникли, и внимание зала обратилось на очень старого моряка, возможно старейшего из собравшихся. Плечи его обвивали нанизанные клыки, и у него были самые длинные пальцы, которые Жанин когда-либо видела. Он брал в руки каждую бутылку, медленно откупоривал, а затем поднимал ее горлышко к большой пустой коньячной бутыли с длинным горлом. В этой бутыли не было ни капли синевы, пока старый моряк как будто не слил в нее синеву из остальных бутылок. Он проделал это со всеми бутылками, сливая синий свет из каждой в одну коньячную бутыль, пока через несколько минут не вскрикнул, предупреждая присутствующих, что стекло может разлететься, раскалившись добела. Старики лишь засмеялись, словно уже видели этот фокус. Но Жанин увлеклась, зрелище заворожило ее, и древний моряк заметил это; он повернулся к молоденькому морячку, сидевшему рядом с ним, – к мальчишке, единственному во всем кафе, – и подмигнул ему. К своему удивлению, Жанин увидела, что это Адольф в полосатой бело-синей тельняшке. Он подмигнул в ответ, и старик шагнул к Жанин и презентовал ей коньячную бутылку. Он велел ей взять ее в руки – бутыль, мол, Уже остыла и она может к ней притронуться. Она подержала ее перед собой и, изумленно ахнув, увидела внутри два синих глаза. Эти глаза моргнули.

Все моряки рассмеялись и принялись стучать по столам. Она взглянула на них и рассмеялась в ответ. Она посмотрела на Адольфа, но его не было; и тогда она выпила еще бокал бренди, а затем еще. Она захмелела, ей было хорошо, но вдруг она поняла, что Адольф так и не вернулся, и пошла его искать.

Адольф ждал у воды. Он сам не знал, почему ушел, но, когда он зашел в кафе вместе с Жанин, он почувствовал, что стоит слишком близко к чему-то – внезапно то, что притянуло его в Виндо, стало слишком неизбежным. Должно быть, это свет, сказал он себе. Он подумывал, не вернуться ли в гостиницу одному, когда она подошла к нему в темноте и пощекотала его за ухом. Она рассмеялась, когда он повернулся к ней.

– Йо-хо-хо, – сказала она.

– Ты теперь пират?

– Следующий фильм ты можешь снять про пиратов, – сказала она. – Или сделать Марата пиратом. С повязкой на глазу. – Она подергала его за рубашку. – Мне так понравилась твоя матросочка.

– Что-что понравилось?

Она засмеялась.

– Смотри, Адольф. Он отдал мне бутылку. Ты так быстро убежал, что я не успела тебе показать. Как это он так сделал?

Он взглянул на глаза в бутылке. Они моргнули.

– То есть я понимаю, что это не настоящие глаза. Но вещица чудесная.

Он отвел ее обратно в гостиницу, пока она хихикала и лепетала что-то про глаза и матросочки и что уверена: из него вышел бы отличный моряк, если бы он не был режиссером. Раз или два она совсем размякла, словно вот-вот заснет у него на руках; переходя последний в череде мостов, ведущих к стенам города, она споткнулась, и бутыль плюхнулась в воду. Адольф перегнулся под мост, но бутылка покачивалась чуть дальше кончиков его пальцев, а потом поплыла в море. «Моя бутылка», – жалобно протянула Жанин. Они посмотрели, как она уплывает. «Прощай», – пробормотала она и забылась в его объятиях.

Той зимой в Виндо война, пожиравшая мир всего два года назад, была известна лишь по слухам. История перескакивала эти места большую часть из тысячи их зим: Черная смерть, опалившая середину четырнадцатого века, истребившая более трети жителей столетия и заглатывавшая города целиком, в Виндо ни разу даже не прошептала своего имени. Если правда, что чума разрубила напополам само время, отрезав средневековье от современности, то Виндо в одиночестве остался на той стороне. Горгульи на его колокольнях не видали ни единого демона, и ни единого пророка не приютили они; башни крепости не отражали завоевателей, шпили не были окровавлены, а подземные ходы не послужили укрытием ни от единого катаклизма. Городок остался безымянным для англичан, отбивших побережье у Людовика VIII; Виндо упорно продолжал принадлежать Франции. Не ведая ни о католиках, ни о гугенотах конца шестнадцатого века, Виндо упорно лелеял собственный подспудный фанатизм. Не поколебавшись под осадой Ришелье в семнадцатом веке, Виндо упорно оставался непобежденным. Революция прошла для него практически незамеченной – имя Бонапарта никого не интересовало, и еще через два десятилетия после этого дня, когда вишисты расставят немецкие подлодки от порта до порта, Виндо упрямо укроется, укутается в свой занавес, который не под силу раздернуть событиям мирового масштаба.

Итак, жители Виндо решительно не позволяли миру ни затронуть их, ни впечатлить – вплоть до того дня, когда в городок приехало кино. «Студия Авриль» и «La Mort de Marat» учинили здесь ослепительный, первозданный хаос. За одну ночь Виндо почти без усилий преобразился – его собственные фасады смешались с новыми, более подвижными, его собственные ландшафты встретились со снимаемыми при помощи зеркальной лампы. Съемочная группа стала общиной внутри общины, и с течением дней эти две общины перемешивались, словно неохотные, загустевшие краски – пестрое и яркое сочилось сквозь приглушенную, тусклую синеву. Горожанам казалось, что их захватили, что им угрожают, пока, к собственному ужасу, они не обнаружили, что чувствуют себя польщенными и обрадованными, что высовываются из окон и выходят во дворов, откуда сперва подозрительно выглядывали. Сама же группа тем временем ждала.

Они все еще точно не знали, кого ждут. Порой его видели вечером в гостиничном окне, где он стоял и наблюдал за городом; он казался весьма юным, у него была буйная черная шевелюра, и он был слегка надменен и перепуган. Время от времени кто-нибудь говорил, что видел, как молодой человек поздно вечером прогуливался по причалу, держа под руку блондинку. Догадывались, что это Адольф Сарр. Ежедневно через посыльных передавались указания. Съемки все еще не начинались. Как и все профессионалы киноиндустрии, оставшиеся в Париже, многие в команде относились к этим съемкам скептически. Каждый вечер они видели, как он отдергивает штору и долго стоит так, вглядываясь в даль, а где-то позади него горит слабый огонек. Группа начала сомневаться, что они вообще будут снимать фильм.