Его длинные ноги вдруг задергались, а ступнями он попытался вытолкнуть из-под себя стул. Тут я помог ему, как и обещал: разбежался, как центральный нападающий «Ноттс Фореста», и стул отлетел к дивану и перевернулся, потащив за собой на пол лежавший там шарф. Мужчина немного покачался, раскинув руки, словно чучело на огороде, отпугивающее птиц. Он издал глухой горловой звук, как будто проглотил порцию соли и пытался удержать ее в желудке.

Потом раздался другой звук. Я посмотрел вверх и увидел, как по потолку ползет трещина, прямо как в кино, когда показывают землетрясение, а лампочка стала крутиться, словно космический корабль. У меня начала кружиться голова, когда, слава богу, он рухнул вниз с таким жутким грохотом, что я подумал, что он переломал себе все кости. Он немного подрыгался, как собака, у которой прихватило брюхо, а потом затих.

Я не стал смотреть, что будет дальше. «Говорил же я ему, что веревка не выдержит», – повторял я сам себе, когда выходил из дома, раздосадованный тем, что у него ничего не получилось, глубоко засунув руки в карманы и чуть не плача от того, что он так сильно облажался. От досады я так саданул дверью, что она чуть не слетела с петель.

Когда я шел обратно через двор, чтобы дома попить чаю, в надежде, что все уже вернулись из киношки и что горевать мне не придется, мимо меня прошел легавый и направился к двери того типа. Шел он быстро, нагнув вперед голову, и я понял, что кто-то настучал. Наверное, люди видели, как он покупал веревку, вот и стукнули. Или же до старой курицы в конце двора наконец-то дошло, в чем дело. А может, он даже сам кому-то проболтался, потому что мне показалось, что этот вешавшийся вряд ли соображал, что делает, особенно если вспомнить его взгляд. «Что есть, то и есть», – сказал я себе, идя за легавым обратно к дому того типа, который и повеситься-то толком не сумел.

Когда я вернулся в комнату, легавый перочинным ножом срезал веревку у него с шеи, потом дал ему воды, и тип открыл глаза. Мне не нравился этот легавый, потому что он отправил пару моих дружков в исправительный интернат для малолеток за то, что они воровали свинцовые трубы в туалетах.

– Ты зачем хотел повеситься? – спросил он того типа, пытаясь усадить его. Тот едва мог говорить, и из руки у него текла кровь, потому что он порезался о разбитую лампочку. Я же знал, что веревка не выдержит, а он меня не послушал. Сам-то я вешаться не собираюсь, но если уж захочу, то повешусь на дереве или чем-то вроде того, а не на крюке для лампы. – Ну и зачем ты это сделал?

– Потому что захотел, – прохрипел тип.

– Получишь за это пять лет, – сказал ему легавый.

Я заполз обратно в тот же угол и принялся сосать большой палец.

– Да врешь ты все, – ответил тип, глаза которого стали нормальными и испуганными. – Я просто хотел повеситься.

– Так вот, – протянул легавый, доставая блокнот, – это противозаконно, сам же знаешь.

– Да нет, – запротестовал мужчина. – Быть того не может. Жизнь-то моя, и я ей хозяин, так?

– По-твоему так, – ответил легавый. – Но на самом деле не так.

Мужчина начал слизывать кровь с пораненной руки. Там у него была почти незаметная царапина.

– Впервые слышу, – сказал он.

– Так вот я тебе говорю, – заявил легавый.

Конечно же я не сказал легавому, что помогал тому типу вешаться. Я ведь не вчера на свет родился, и даже не позавчера.

– Вот здорово, уже и повеситься нельзя, – протянул мужчина, предчувствуя что-то недоброе.

– Нет, нельзя, – с явным удовольствием сказал легавый, как будто читал что-то из блокнота. – Жизнь не только тебе принадлежит. А кончать с собой – это преступление. Это самоубийство. Суицид.

Мужчина выглядел перепуганным, как будто легавый каждым словом накидывал ему по полгода тюрьмы. Мне было жаль его, честное слово, но если бы он только послушал меня и не связывался с крюком для лампы. Лучше бы ему на дерево залезть или еще куда.

Он шагал по двору за легавым, как покорный ягненок, и все мы подумали, что тут и делу конец.

Но через пару дней нашу округу облетела новость, причем даже раньше, чем она появилась в газетах, потому что одна женщина из нашего двора по вечерам подрабатывала в больнице посудомойкой и уборщицей. Я слышал, как она взахлеб рассказывала об этом кому-то на дальнем конце двора:

– Вот уж никогда бы не подумала. Мне-то казалось, что вся дурь из него вышла, когда его забрали. Но нет, не тут-то было. Он выпрыгнул из окна палаты, когда легавый, что сидел у его кровати, пошел отлить. Нет, ну надо же, а? Убился? Да не то слово – в лепешку!

Он с размаху бросился на окно и высадил его, а потом камнем рухнул вниз. С одной стороны, мне было жаль, что он так поступил, но с другой, я где-то даже радовался, потому что он доказал легавым и всем остальным, что все-таки только он хозяин своей жизни. Неплохо и то, что эти безмозглые уроды поместили его в палату на шестом этаже, откуда он проделал все наверняка, даже лучше, чем с дерева.

Все это заставляет меня задумываться: а так ли мне плохо на самом-то деле? Внутри тебя – как будто мешок с углем, и лицо от этого у тебя чернеет. Но это вовсе не значит, что надо вешаться или бросаться под автобус, или прыгать из окна, или резать себе глотку крышкой от консервной банки, или травиться газом, или сигать на рельсы, потому что когда тебе по-настоящему плохо, ты даже с места сдвинуться не можешь. Как бы то ни было, я знаю, что никогда не дойду до такого состояния, чтобы повеситься, потому что это не по мне, тем более, как вспомнишь того типа, болтавшегося на крюке для лампы.

Вот что я вам скажу: теперь я рад, что я не пошел в кино в тот субботний день, когда на душе у меня кошки скребли, и я готов был руки на себя наложить. Потому что я никогда не покончу с собой. Уж поверьте на слово. Я протяну до ста пяти лет и превращусь в полуидиота, а потом вырвусь на волю и начну орать во всю глотку, потому что мне не хочется расставаться с жизнью.

Клуб «Бристоль Сити» выступал против «Ноттс Каунти» и выиграл. С самого первого удара по мячу Леннокс почему-то знал, что «Ноттс» проиграет, и не потому, что обладал каким-то высшим знанием, в какой форме находится каждый игрок Ноттингема, а оттого, что сам он, рядовой болельщик, чувствовал себя не лучшим образом. Этот однобокий пессимизм позволил ему с пророческой уверенностью сказать стоявшему рядом с ним его другу, механику Фреду Иремонгеру:

– Я знал, что они продуют к чертовой матери.

Ближе к концу матча, когда бристольцы забили победный гол, игроков было едва видно, а мяч превратился в клубок тумана, который пинали по всему полю. Рекламные щиты, возвышавшиеся над трибунами и расхваливавшие пироги со свининой, пиво, виски, сигареты и прочие прелести субботнего вечера, таяли в предвечерних сумерках.

Они стояли на местах по шиллингу и три пенса, и Леннокс пытался поймать глазами мяч, проследить за его хаотичными прыжками, но после десяти минут наблюдений за расплывчатыми фигурками игроков он бросил это занятие и принялся разглядывать зрителей, толпившихся на подымавшихся вверх трибунах, которые широкими дугами простирались по периметру стадиона и смыкались в опускавшемся на спортивную арену тумане. Но это также не доставило ему удовольствия, и он с силой протер и придавил глаза сжатыми кулаками, как будто боль добавила бы им зоркости. Бесполезно. Вместо этого перед ними заплясали серые пятна, и когда они исчезли, лучше не стало. Из-за этого он продолжил следить за ходом матча с куда меньшим интересом, чем Фред и большинство стоявших рядом болельщиков, которые трубили в рожки, размахивали шляпами и шарфами, орали во все горло при каждом новом повороте игры.